Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале

— Не лягу, — сказала Эстер.

— На какое-то время наступила тишина, — сказала Беверли. — Йожеф молчал, опустив глаза и тяжело дыша. Только дождь барабанил по брезенту палатки. Значит, опоздал, сказал Йожеф, — сказала Беверли.

— Значит, опоздал, — сказал Йожеф. — Не сумел тебя уберечь.

— От чего? — засмеявшись, сказала Эстер. — От чего меня уберечь, старый ты потаскун?

— Опоздал, — сказал Йожеф.

— Куда? — сказала Эстер. — Куда ты опоздал, старый потаскун?

— Уже? Нанюхалась? — спросил Йожеф тихо.

— Да будет вам, оставьте вы ее! — сказала Беверли.

— Оставлю. Конечно, оставлю, — сказал Йожеф. — А что я еще могу поделать? Оставлю, конечно. Давно она курит? С каких пор?

— Ни с каких, — закричала Эстер. — Ни с каких, Йожеф, клянусь. Одну — вот только что. Одну единственную вот сейчас. Да, выкурила, потому что не могу без тебя, не могу. Говорю тебе: одну-единственную, чтобы посмеяться, наконец.

— Значит, опоздал, — сказал Йожеф. — Теперь пойдет, одна за другой. Ты погибла.

— Но я смеюсь, — сказала Эстер. — Смеюсь, Йожеф! Над тобой.

— Ты погибнешь, — сказал Йожеф.

— Увези меня, милый Йожеф, — сказала Эстер, бросаясь опять ему на шею. — Увези меня домой!

— Куда? В Нью-Йорк? — спросил Йожеф.

— Нет, — сказала Эстер. — Не в Нью-Йорк.

— В Венгрию? — спросил Йожеф.

— Нет, — сказала Эстер.

— Куда же тогда? Где твой дом?

— Не знаю, — сказала Эстер.

— Йожеф посмотрел на меня вопросительно, — сказала Беверли, — потом молча обвел глазами палатку. Только тут он, видимо, заметил на задней койке того паренька с хрипотцой в голосе и, глянув на него в упор, в два-три прыжка очутился с ним рядом. «Вставай», — сказал он ему, хватая за рубаху. У парня от резкого рывка звонко лязгнули зубы и голова откинулась назад.

— Так вот она, твоя компания, странно изменившимся голосом сказал Йожеф, — сказала Беверли, — подонок, который собой торгует на большой дороге (так он сказал). Паскудник бродячий, грязнее собственных ног, — вот с кем ты повелась, вот кто тебя ублаготворяет?

— Как, ты знаешь его, с удивлением спросила Эстер, — сказала Беверли. — А он ведь прилично себя вел, сказала Эстер.

— Йожеф схватил его за шиворот, — сказала Беверли, — поволок к выходу и вытолкнул вон. Да так, будто прямиком на тот свет хотел выкинуть. Будь они наедине, может, и пристукнул бы. Удивило меня, что парень даже не пытался защищаться.

— Больше мы его не видели, — сказала Беверли. — Дело в том, что мы уговорились с Йожефом, что он разыщет свою машину и через час заедет за Эстер, чтобы отвезти ее домой.

— Только он вышел из палатки, — сказала Беверли, — как Эстер бросилась вдогонку и крикнула: «Йо-о-ожеф!» — с этим своим чудным венгерским долгим «о». «Йо-о-ожеф!» — вот как она крикнула.

— Ты меня звала? — откликнулся Йожеф из темноты.

— Эстер звонко расхохоталась, — сказала Беверли. — Нет, не звала. Йо-о-жеф, Йо-о-жеф, крикнула она. Ты меня слышишь?

— Мне вернуться? — крикнул Йожеф из темноты.

— Нет, смеясь, крикнула Эстер, не надо, Йо-о-ожеф! Она так растягивала это «о», — сказала Беверли, — вот как овчарка воет ночью. Поди ляг, сказала я ей.

— Ложиться она не захотела, — сказала Беверли, — и еще какое-то время простояла перед входом, будто в ожидании, что Йожеф вернется, или, наоборот, желая убедиться, действительно ли он ушел, потом медленно отступила в палатку. Дождь еще шел, но не такой сильный. Дай еще, сказала она, смеясь.

— Что «еще»? — спросила Беверли.

— Ну, еще одну из той пачки, с койки того подонка, — сказала Эстер, не переставая смеяться. — Который собой торгует на дорогах.

— Уже? — спросила Беверли. — Уже вторую? Не много ли — две подряд?

— Сама ты вторая, — сказала Эстер. — Вторая балда после Йожефа. Йожеф второй ты, Иосиф Второй в юбке.

— Засмеялась и закурила, — сказала Беверли. — Люблю смеяться, сказала она, люблю я смеяться, Беверли. И, подбежав к кровати, взяла свою клетчатую сумку, перекинула ее через плечо и, не оборачиваясь, со смехом выбежала из палатки. Я еле ее догнала. Не будешь, значит, дожидаться? — спросила я.

— Почему же не буду, — сказала Эстер. — Дождусь когда-нибудь.

— На том и пришлось успокоиться, а что тут было делать, — сказала Беверли. — Не жалко тебе его, спросила я. Ты же обещала подождать и вернуться с ним.

— Он сам знает, что я не буду его ждать, — сказала Эстер.

— Так она его и не подождала, — сказала Беверли, — и они никогда больше друг с другом не увиделись.

— Темпераментом, — сказала Беверли, — называется сумма физических и душевных свойств, определяемых телосложением, развитием и всей жизнедеятельностью организма. Складывается темперамент в результате взаимодействия унаследованных и благоприобретенных особенностей. Выносливость, реакция на внешние воздействия, в той числе сопротивление им, как и сопротивляемость болезням, — все это в значительной мере обуславливается темпераментом. Тип его зависит, согласно Гиппократу, от преобладания одного из четырех главных соков тела, каковы кровь, желтая желчь, черная желчь и слизь. Эстер вследствие перевыполнения плана по черной желчи, — сказала Беверли, — явно принадлежала к меланхоликам, тогда как, по Кречмеру, который во главу угла ставит телосложение, представляла лепосоматический, то есть узкоплечий, стройный и худощавый тип. По французской же системе Сиго ее можно отнести к типу церебральному. Слабое место всякой подобной классификации в том, что за основу берется лишь одна какая-либо сторона. Немецкие врачи описали еще лимфатический тип, особенность которого — увеличенные лимфатические узлы, миндалины, селезенка и тимус; субъекты с такой конституцией могут иногда на сильные раздражения или перегрузки реагировать скоропостижной смертью.

— Вышли мы с Беверли рано, — сказала Эстер, — чтобы занять места поближе, откуда не только видно, но и слышно. Но сразу столкнулись с тянувшейся уже туда процессией. По щиколотку в грязи, по двое, по трое в ряд, шли и шли они бесконечной чередой, сгибаясь под своими заплечными мешками, большинство в не просохшей после дождя одежде, с замызганными до колен ногами, многие просто босиком, у кого развалилась обувь. Бросалось в глаза, какие все молодые, большей частью между пятнадцатью и двадцатью: сияющие юношеской беззаботностью лица, которые не успела еще омрачить предстоящая ужасная участь.

— Ну конечно, большей частью молодые, — сказала Беверли. — Тебя это удивляет, глупая ты девчонка?

— А заплечные мешки зачем, спросила я у Беверли, — сказала Эстер, — но она молча уставилась в облака (я же с моей древнееврейской трезвостью — в землю). А мешки, зачем мешки они с собой тащат, спросила я, но Беверли опять не ответила. На тот свет, что ли, решили захватить?

— Опять тучи, в бога их мать, — сказала Беверли.

— Да, опять нахмурилось, — сказала Эстер. — Но отчего? Тени каких теней спариваются там в вышине, о коей возвещено, что будет она престолом и чертогом света? Что за грязные призраки с немытыми ногами мечут бойкие, зазвонистые громы-молнии с узурпированных тронов вселенских вместо благ небесных, которых мы ждем тысячелетия? Теперь уже, значит, и свыше манипулируют нами, некогда свободнорожденными.

— Что же, возвеличим смог, — сказала Эстер. — Какой же еще и ждать награды, кроме смога?

— Ты о чем? — спросила Беверли. — Опять все небо обложило. Боюсь, не было бы дождя.

— Бесконечное шествие тянулось перед нами, — сказала Эстер. — Сколько славных молодых лиц — священных кирпичиков в основание града будущего! Сколько доверчивых очей — бесчисленных искорок во его освещение! Но зачем эти мешки с прелой трухой под самую завязку?

— Какие мешки? Не вижу никаких мешков, — сказала Беверли.