Вопрос на десять баллов

И это правда – я становлюсь более тупым. Или правильнее сказать «тупее»? И дело не только в тренировках команды «Университетского вызова», дело еще и в лекциях. Я захожу и сажусь с горящими глазами, такой весь внимание, но даже если тема вызывает мой неподдельный интерес, вроде метафорической поэзии, или развития формы сонетов, или становления среднего класса в английских романах, я обнаруживаю, что примерно через десять минут я теряюсь и путаюсь – с таким же успехом я мог бы слушать комментарий к футбольному матчу по радио. Я захожу в университетскую библиотеку, которая почти слышимо стонет от огромного веса и глубины человеческих знаний, и всегда случаются две вещи: а) я начинаю думать о сексе и б) мне приспичивает выйти в туалет. Я иду на лекцию и засыпаю, или не могу дочитать книгу, потому что я постоянно сплю, или не понимаю книгу с первой страницы, или не могу найти нужные ссылки, или начинаю пялиться на девчонок в аудитории, и даже когда мне случается понять лекцию, я не знаю, что сказать о ней, и даже не знаю, согласен я с услышанным или нет. Мне представилась чудесная возможность: полностью за счет государства изучить прекрасные, вечные и повергающие в благоговейный трепет произведения, но моя реакция на них редко бывает глубже, чем «прикол» или «отстой». А тем временем какое-то невероятно одаренное, с огненными волосами юное создание с первого ряда подымает руку и выдает что-нибудь типа: «Не кажется ли вам, что если говорить формально, то язык Эзры Паунда слишком герметичен, чтобы можно было применять к его прочтению структурные термины?», и хотя я понимаю все слова по отдельности – и «прочтение», и «формально», и даже «герметичный», – я понятия не имею, что они означают, будучи расположенными именно в таком порядке.

То же самое происходит, когда я пытаюсь прочитать материал. Все это перемешивается в моей голове в невообразимую кашу, так что важнейшее, глубочайшее стихотворение Шелли «Монблан» превращается в нечто вроде: «Извечная вселенная вещей, / В моем уме кружится, и па-па, та-та… / Вот потемнело – а вот тра-та, вот турум-пурум тра-та-та....», потом разваливается на куски и падает в небытие. Конечно, если бы Шелли выпустил свой «Монблан» в виде семидюймового сингла, тогда я смог бы выучить его слово в слово и рассказать вам, до какой строчки в хит-параде он поднялся, но поскольку это литература и для этого требуется напряжение ума, то здесь я бессилен. Грустно и то, что я люблю и Диккенса, и Донна, и Китса, и Элиота, и Форстера, и Конрада, и Фицджеральда, и Кафку, и Уайльда, и Оруэлла, и Во, и Марвелла, и Грина, и Стерна, и Шекспира, и Свифта, и Йитса, и Гарди – очень, очень люблю их. Просто наша любовь не взаимна.

Когда это все началось? Почему ничего не получается так, как должно? Ведь мозг, в конце концов, – это мышца, и мне казалось, что если ее хорошо тренировать, заставлять ее как следует нагружаться, то она превратится в такой яростный, гудящий, заряженный электричеством маленький кулак из белка. Такое ощущение, что вместо этого у меня голова заполнена теплой влажной субстанцией, серой, жирной и бесполезной, вроде того, что помещено в пластиковом пакетике внутри курицы из супермаркета. На самом деле мне только что пришло в голову, что я даже не знаю, является ли формально мозг мускулом. Или это орган? Или ткань? Или железа? Да, мой мозг как раз похож на железу.

И все это продолжается так же железисто и вечером, на тренировке команды «Вызова» на квартире у Патрика. Это первая наша встреча после Нового года; до нашего первого выступления на телевидении остался всего месяц, поэтому Патрик очень взволнован, особенно после того, как он решил внести в наши тренировки новый, будоражащий сознание элемент.

Патрик потратил рождественские каникулы на то, чтобы соорудить кнопки – четыре запитанные от батареек штуковины, сделанные из новогодних гирлянд и кнопок дверных звонков, прикрученных к квадратным кускам фанеры размером с конверт от долгоиграющей пластинки, которые Патрик покрасил красной эмалью. Он так гордится этим своим нововведением, что, едва я успел сказать «привет» и «с Новым годом» Люси Чан и спросить Алису, как прошло прослушивание, Патрик уже усадил нас на диван и положил кнопки нам на колени. Сам Патрик усаживается во вращающееся офисное кресло с толстой пачкой картонных карточек с вопросами, настраивает лампу на шарнирной подставке у себя над плечом и начинает…

– Итак, первый вопрос ценой в десять баллов: какой британский премьер-министр восемнадцатого века получил кличку Великий Простолюдин?

Я жму на кнопку.

– Гладстон, – отвечаю я.

– Нет, – качает головой Патрик. – Еще есть предположения?

– Питт Старший, – говорит Алиса.

– Верно. Минус пять баллов, Брайан. Я же сказал, восемнадцатого века, верно?

– Да, точно…

– А Гладстон жил в девятнадца…

– Да, знаю…

– Ну ладно. У какой из этих стран нет выхода к морю: Нигер, Мали, Чад, Судан…

Мне кажется, что ответ на этот вопрос я знаю, поэтому я жму на кнопку и говорю:

– Судан!

– Нет, – отвечает Патрик.

Люси Чан говорит:

– У них у всех, кроме Судана?

– Верно. Это минус десять баллов, Брайан. Так, в каком органе находятся евстахиева труба, улитка, наковальня, стремечко и полукружные каналы?

Я понятия не имею где, но обнаруживаю, что все равно нажал на кнопку.

– Брайан? – стонет Патрик.

– Извини, я случайно нажал…

– Минус пятнадцать баллов…

– …Я знаю, но я же случайно, у меня палец соскочил…

– Каков правильный ответ, Люси?

– В ухе?

– Точно, в ухе. Что ты учишь, Люси?

– Медицину.

– А ты, Брайан, что ты изучаешь?

– Английскую литера…

– Вот именно. Английскую литературу. Итак, Брайан, не считаешь ли ты, что Люси Чан, возможно, лучше ответит на такой вопрос?..

– Я не спорю, но я же сказал, у меня палец соскочил. Эти кнопки такие чувствительные к нажатиям…

– Так это что, моя кнопка виновата?

– Ну…

– Завтра у тебя будет настоящая кнопка. Неужели ты думаешь, что она будет менее чувствительна к нажатиям?

– Конечно не будет, Патрик…

– …Потому что я пользовался такими кнопками, ребята, и уж поверьте мне, нужно быть очень, очень уверенным в ответе, прежде чем нажимать на них…

– Послушайте, а мы не могли бы продолжить то, ради чего собрались? – энергично перебивает нас Алиса. – Дело в том, что мне к половине десятого нужно успеть в одно место…

– В какое? – спрашиваю я, неожиданно встревожившись.

– Просто повидаться кое с кем – ты не против? – резко отвечает она.

Люси с Патриком переглядываются.

– Конечно, но я думал, мы пойдем выпьем вместе, вот и все…

– Теперь я не могу. У меня репетиция «Гедды Габлер», если хочешь знать.

Я немного напрягаюсь, слегка вздрагиваю и случайно нажимаю на кнопку.

– Извините!

– Мне кажется, моя кнопка вообще не работает, – заявляет Люси Чан, и Патрик вырывает кнопку у Люси из рук, словно это Чан виновата, и принимается тыкать в свое изобретение огромным швейцарским армейским ножом, который носит на большой связке ключей.

Мы с Алисой устало смотрим друг на друга. Все мы понимаем, что никак не похожи на команду победителей. После этого я не утруждаю себя ответами ни на какие вопросы, даже если точно знаю их. Я просто даю отвечать в основном Люси, иногда Алисе, и как только Патрик заканчивает разбор полетов – не спешите жать на курок, всегда давайте возможность ответить человеку, наиболее опытному в этой области, слушайте вопрос, опасайтесь промедления, – Алиса надевает пальто и направляется к двери. Однако, перед тем как выйти, поддавшись настроению умиротворения, говорит:

– Ах да, кстати, завтра мои друзья устраивают вечеринку в доме двенадцать по Дорчестер-стрит, в восемь часов. Вы все приглашены.

Я иду домой с Люси Чан, живущей на вершине холма, на склоне которого расположен мой дом, и она на самом деле невероятно милая. Я вдруг понимаю, что Люси – первый человек китайской национальности, с которым я общаюсь вне ресторана, но я решаю не произносить этого вслух. Мы просто обсуждаем, каково учиться на врача, и Люси говорит очень интересные вещи, только слишком тихо, и мне приходится наклоняться, чтобы услышать ее слова, отчего я чувствую себя немного похожим на принца Филиппа.