Вопросы сегодня, ответы вчера...
Шрифт:
...Потом этот же мальчик спросил: а куда они плюют, когда зубы чистят? Он сказал, что – «есть куда…» Его спросили – она называется «плевательница»? Он сказал, что нет… Как-то назвал, но я забыл. Но промеж себя – точно называют «плевательницей». Зуб даю…
...Потом сказал, что перед полётом все смотрят «Белое солнце пустыни». Один мальчик спросил его,– "почему"? Тот сказал, что традиция. Мальчик спросил, что «как зубы чистить»? А он сказал, что "песня там хорошая". Опять все смеялись.
...А знаешь?...Знаешь...Самый полезный продукт там...клубника...Понял!
Де-е-д–...Внук что-то вспомнил и схватился за живот. – Они себя на ночь привязывают и спят в накомарниках. Ни в жись не догадаешься почему. Сдаешься?
Привязывают, чтоб во сне не улететь куда-нибудь. А накомарник...
Сдаешься?..
Чтоб во сне что-нибудь в нос или в глаза не попало.
Внук засмеялся, закрыл глаза и сунул себе в рот палец.
Было глупо, но выглядел он довольным.
– Потом его спросили: а какой самый нужный инструмент в космосе… Он сказал, что лом… Мы смеялись. Он сказал, что лом для того, чтоб показать его, ну помахать им...инопланетянам, если что….
...Потом спросили его: а правда, что из космоса всё видно? Он сказал, что да, а что толку… Ремнём не достать… Мы опять смеялись…
...А когда спросили: что тогда на Луне, что ли, даже камешки видно? Он сказал, что нет! Чудно! Почти около Луны летают, а лучше видно Землю…
...А ещё он сказал, что когда там спят, то никто не храпит, не мешает другим. Понял, дед! Правда, это от того, что в невесомости не храпится… даже если сам захочешь...
...А ещё его спросили: есть ли какая-то тайна, которую нельзя рассказывать? Он сказал, что есть. Его спросили – какая. Он сказал, что запрещено рассказывать, что земля плоская и стоит на трех слонах. Смеялись все. На чем слонам-то стоять?..
...Еще сказал, что каждый день Солнце встаёт 16 раз… Мы спросили, а как суточные считают тогда?.. Он смеялся…
...А когда спросили: много ли платят, он сказал, что много. Что за месяц машину можно купить. А мальчик один сказал, что «… а чё там тогда по полгода мотаться?» Космонавт смеялся. А потом мальчик сказал, что «… а на машине-то не укачивает потом после космоса?» Космонавт сказал, что нет.
...А ещё спросили: о чем они там говорят между собой? Он сказал, что о Земле. А один мальчик сказал, что «а здесь о Космосе?» Он признался, что так и есть. А мальчик сказал: – Вы совсем как скандинавские лесорубы. Все смеялись...
...Потом он спросил: кто хочет быть космонавтом. Из наших – никто… Только один мальчик сказал, что он хочет посмотреть Землю и поэтому станет дальнобойщиком, но если не получится тогда, так и быть, станет космонавтом.
...Ну там и другие вопросы задавали… Про что-то…
Внук вскочил и собрался на кухню. Наверняка за бутербродом.
– А как хоть космонавта-то звали? – остановил я его.
Он, молча, встал, как вкопанный, выпучив глаза.
– А я и не помню… Их, космонавтов-то, вообще-то, двое было...
...Дед! Слышь?.. А здорово, что в День космонавтики Гагарин полетел...Вот ведь как подгадали
наши!Молодцы у нас парняги! А, дед!?..
Дед Миша и дед Мондибор
Михал Михалыч Чихачев называл его – Мондибор.
Что это было, имя или фамилия, никто из нас не знал.
Жил Мондибор на левом берегу Чулыма. У него был небольшой домик, выходящим окнами в сторону реки. Жил одиноко. Иногда приезжала из Ужура дочь.
Около дома был палисадник без калитки, огороженный штакетником из лиственницы, в котором, теснясь, но все-таки как-то уживаясь друг с другом, росли цветы, неизвестно когда и кем посаженные. Около заборчика палисадника стояла вкопанная скамейка, на которой вечерами он сидел.
Слева от себя клал пачку «Севера» или «Прибоя», коробок спичек, доставал коричневый от времени, а может, от чего-то другого, вишнёвый мундштук, вставлял в него папиросу, курил и смотрел на реку.
От скамейки вниз вела тропинка к Чулыму, а там были привязаны две его лодки.
Не думаю, что кто-то, да и сам Мондибор – вряд ли, знал, о чем он размышлял в такие минуты, какие мысли приходили, ворочались или спокойно укладывались в его голове.
Я не помню ни его голоса, ни его интонаций. Мне всегда казалось, что Мондибор был всегда и всегда будет. Сейчас я думаю, что его речь была, как ветер.
Была, а какая, ни описать, ни рассказать не могу.
С Михал Михалычем они были чем-то похожи. Оба невысокие, коричневые, жилистые. Оба с непробритыми щеками, прорезанными глубокими морщинами. Оба, в качестве праздничной одежды, надевали офицерские шерстяные гимнастерки, брюки–галифе и сапоги.
Для меня тогда всё было просто: один был дед Миша, другой – дед Мондибор.
Не помню, чтоб нас – ребятишек, кто-то из них когда-то в чем-то или чем-то баловал.
Самими частыми вопросами были два: «Ты все сделал, что мать сказала?», и «А ты матери говорил?».
Теперь я понимаю, что всё было правильно.
Отец – это была последняя инстанция, решения которой не обсуждались и не опротестовывались.
Мать – это вроде, как «Согласительная комиссия» в которой можно было привести свои аргументы, поспорить, иногда даже пожаловаться на что-либо, что не нравилось.
Правда, у неё было еще одно право – карательное. Но оно использовалось, как правило, с целью исключения более сурового наказания.
«Ты знаешь…» дальше следовало описание «подвига», «… я его уже выпорола».
Всё это означало, что за одно «деяние» второе наказание от вышестоящей инстанции уже не последует.
Отец, молча, смотрел, оценивая, насколько подействовала экзекуция, которой он не видел.
Я опускал голову, что означало: «Мне было больно. Да, я всё понял!», после чего следовал или вопрос, или отец уходил куда-то, что означало, что все забыли о том, что было.