Вор черной масти

Бедно жили, очень бедно.

Потолкавшись на рынке, я, щурясь от солнца, выслушивал от своей “жены” ненавязчивые поучительные наставления: “Вон тот, мужичек в клетчатом пиджачке, скорее всего вор-карманник”; “У этого продавца, скорее всего под прилавком есть водка. Купи пару бутылок для отвода глаз”.

Все это она говорила с милой улыбкой, прижимаясь ко мне и со стороны казалось, что мы влюбленная пара праздношатающихся горожан, которые пришли на базар за покупками. В руках у Марии была широкая кошелка, которую она несла прижимая к себе.

– Начальник, - обратился я к бородатому мужику, торгующему салом.

– Пару бутылочек беленькой не запродашь? Душа горит.

– Дык, нетути, - ответил он, оценивающим взглядом скользя по моему портрету.
– Откедова ей у меня взяться? В магазин ступай. В гастроном.

– Ты, дядя, понты не гони. Глядишь, и найдется!
– я осклабился ему в лицо, сверкнув золотыми фиксами.
– А я не обижу, заплачу.

Моя бандитская внешность и манеры его немного успокоили.

– Давно освободился?
– спросил он, беспокойно бегая глазами по сторонам.

– На днях, - нагло соврал я.
– Ну так как?

– Сто шестьдесят рубчиков гони, - сдался он.

Получив деньги спекулянт, косясь на соседних продавцов, быстро всучил мне две сорокоградусных поллитры Московской особой с зеленой этикеткой и со скучающим видом снова замер за прилавком.

– Ладушки, - я быстро сунул бутылки за пазуху, жалея, что это не водка двойной очистки, пятидесяти или пятидесятишестградусная и неторопливо вернулся к Марии.

На барахолке я присмотрел для себя хорошие яловые сапоги и решил, что тут делать мне больше нечего.

Когда мы вернулись домой, Мария, посмотрев на меня, односложно отметила:

– Высший бал тебе. Держишься правильно. Пожалуй, я тебе совершенно не нужна, как инструктор, Наум.

– Ты, что ты, Маша, - отозвался я польщенный ее оценкой.
– Без тебя мне будет неуютно.

Мир не без добрых людей, особенно в это лихое время. Не успели мы сесть за стол и пропустить по пару стаканчиков, добытой мной из под прилавка водки, в дверь раздался требовательный стук.

– Кого это принесла нелегкая?
– вопросила Мария, тревожно посматривая на меня.

– Соседка за солью пришла!
– ответил я, внутренне напрягаясь.

Я быстро сунул финку в голенище сапога, успев заметить, как Мария извлекла свой табельный ТТ и передернула затвор, досылая патрон в патронник.

– Будь осторожен, - предупредила она, когда я пошел открывать дверь.

Это была не соседка. На пороге стоял молодой милиционер в звании старшего лейтенанта.

– Чем обязан высокому начальству?
– уточнил я.

– Проверка паспортного режима!
– отозвался старлей.
– Предъявите ваши документы! Откуда прибыли? Кто еще тут проживает?

– Это, пожалуйста, гражданин начальник. Это мы мигом, - переключаясь на блатную манеру разговора и пропуская представителя власти в квартиру, ответил я.
– Только извините за назойливость, светаните ваши документики, а то урки в конец совсем оборзели, в шмутки мусорские рядятся, на человеков шухер напрасный наводят.

– Да как ты смеешь?
– возмутился старлей, видимо еще не привыкший к такому обращению. Но потом, чуть подумав, не стал со мной спорить и нехотя показал раскрытое удостоверение:

– Оперуполномоченный по городу Чите, старший лейтенант Соколов!

Я ушел в комнату и вынес документы, которыми нас с Марией снабдил майор Волосников.

– Все чин чинарём, гражданин начальничек!
– пел я елейным голосом, пока оперуполномоченный просматривал наши бумаги.
– На свободе нахожусь по чистой амнистии, моя супружница, значит, тоже. Вы не думайте ничего плохого, завязали мы, я на работенку непыльную уже устроился… Так, что мы граждане законопослушные и что бы обидеть кого, нет, боже упаси!

Старлей просмотрел документы, вернул их мне:

– На воинский учет встать надо!
– заметил он.

– Так у меня белый билет!
– напомнил я.
– Язва. Пить доктора запретили. Не злоупотребляю, как есть балакаю[4].

Я говорил тихим голосом придавая ему оттенок горького сожаления. Но перед приходом старлея, я успел дважды приложиться к стакану и свежий запах спиртного, он, конечно, почувствовал. Посмотрев на меня, как на врага народа, милиционер, вернул мои документы и недовольно покачивая головой, ушел.

07 июня 1949 года. 18 часов 48 минут по местному времени.

Конспиративная квартира МГБ город Чита.

***

– Миша, - сказала Мария, опуская глаза, когда я вошел в комнату.
– Ты меня выслушай, только, пожалуйста, не кипятись, ладно?

– Я не хипишую, - ответил я, несколько встревоженный ее поведением.
– Я, что, чем-то обидел тебя?

– Нет, не это.

– А что тогда?

Она запнулась, тщательно подыскивая нужные слова. Я терпеливо ждал.

– Майор Волосников просил тебе все рассказать, когда ты будешь готов. Он просил меня сообщить тебе, что ты…

– Что?
– я начал терять терпение.

Она объяснила. Коротко. Резко. Зло. Как удар хлыстом:

– В первый день, когда я приехала, ты ел мясо. Жаркое. А мы с Волосниковым не ели. Это была человечина, Михаил! Ты ел человеческое мясо.

Услышав это, я сразу не понял, говорит ли она правду или шутит. Я всмотрелся в ее лицо, холодное, непроницательное, чужое. Она, скорее всего, не шутила. И еще потому, как у нее были закушены губы, было видно, что ей нелегко далось это объяснение.

Я нащупал за собой спинку стула, мягко приземлился на сидение и возвел глаза к потолку. Новость заставляла о многом задуматься. Я стал проклятым каннибалом, людоедом. Это шокировало, но я постарался взять себя в руки. Живо подумал о блокадном Ленинграде, в котором людоедство было не таким уж редким явлением. О лагерях ГУЛага, в которых тоже случались случаи людоедства. Этих людей, которые отрезали куски мяса от человеческих трупов, я еще мог понять. Потому, что сам знал, что такое постоянное изводящее чувство голода. Но зачем Волосникову понадобилось подсовывать мне в тарелку человечину?