Воришка Мартин

Благопристойные кружевные занавески, между ними журнальный столик с пыльным папоротником. Нежилая гостиная. От круглого стола в центре пахнет полировкой. Сюда подошел бы гроб для прощания, но пока стол пустой. Безделушки, мягкие кресла, затхлый воздух, задержавшийся с прошлого года, с привкусом лака, как дешевый херес. Комната вполне по ней, это она и есть, во всех отношениях — если бы не наваждение.

Он взглянул в блокнот.

Зиг.

— Это еще далеко не все, а кислота жжет. Кто бы поверил, что он в нее влюбится, вернее, угодит в ловушку, расставленную парадной гостиной о двух ногах?

Он принялся мерить шагами мостик.

— Пока она жива, кислота не уйдет, ее не остановишь. А если убить, то станет еще хуже.

Он остановился. Оглянулся на корму и опустевший планшир.

— Господи! Двадцать право руля!

В каком-то смысле остановить можно. Ее или кислоту Одно дело — просто не передать сообщение старшины Робертса, оставить все как есть. А если слегка подтолкнуть обстоятельства — не в том смысле, чтобы удавить или застрелить, а осторожно направить на нужный путь? В таком случае строгий моралист не расценит это как…

— И вообще, кому какое дело?

Все равно что проткнуть рапирой гобелен — без особой надежды на успех.

— Он, может, больше там и не сядет.

Отдает же вахтенный офицер по долгу службы приказ рулевому, чтобы не наскочить на обломки или дрейфующую мину.

— А если он сядет там снова…

Едкая кислота нахлынула, подступила к самому горлу. «Не хочу, чтобы он умирал!» — вопил голос где-то в глубине. Горе и ненависть рвали сердце на части.

— Никому меня не понять! — внезапно выкрикнул он.

С обоих бортов дружно обернулись наблюдатели. Он злобно оскалился, кровь снова ударила в лицо. В голосе прозвучала ярость:

— Делом займитесь!

Весь дрожа, он склонился над нактоузом.

— Я хочу одного — покоя.

Румянец служанки, и волосы еще грубее, чем у служанки. Он окинул взглядом уступы скалы.

— Покоя.

Стена, изъеденная кораллами.

Он помотал головой, словно отряхивая мокрые волосы.

— Зачем я здесь?

Вокруг лишь водоросли, скала и море.

Он вскарабкался на утес и пошел к «Красному льву». Там подобрал несколько оставшихся с утра мидий и поднялся по Хай-стрит на Наблюдательный пост. Присев с южной стороны подмигивающего Гнома, ножом вскрыл створки раковин. Он ел медленно, с долгими паузами между глотками. Покончив с последней мидией, откинулся назад и нахмурился.

— Черт возьми!

Мидии ничем не отличались от вчерашних, но явственно отдавали разложением.

— Слишком долго пробыли на солнце.

Но ведь между отливом и приливом они висят на солнце часами!

— Сколько я уже здесь?

Как следует поразмыслив, он сделал на скале три засечки ножом.

— Нельзя упускать ничего, что укрепляет личность. Надо принимать решения и осуществлять их. Я сделал Гному серебряную голову. Я решил не волноваться зря насчет запруды. Сколько отсюда до горизонта, миль пять? Верхушку мачты можно заметить и за десять. Значит, двадцать миль в диаметре, совсем неплохо. Ширина океана здесь около двух тысяч. Одна сотая.

Он опустился на колени и как можно точнее прочертил линию длиной в десять дюймов.

— Теперь отмерим десятую часть дюйма.

Он ткнул ножом в линию примерно в двух дюймах от края и стал вращать черенок, пока острие не оставило белую отметину на сером камне.

Усевшись на корточки, он поглядел на получившуюся схему. Задумался.

— С большого судна меня заметят и за пятнадцать миль.

Он вставил кончик ножа в отметку и немного расширил ее. Подумал, и снова стал скрести, пока размеры отметины не увеличились до диаметра серебряного трехпенсовика. Потом долго тер камень ногой в гетре — метка посерела, будто существовала на скале с момента ее возникновения.

— Меня спасут сегодня.

Солнце слепило, отражаясь от серебряного лица. Он мысленно прочертил лучи от солнца к зеркальной поверхности, отбрасывая их в разные части горизонта. Подошел вплотную и взглянул в упор, проверяя, отражается ли в фольге его лицо. Солнце ударило в глаза. Он отпрянул и выпрямился.

— Ну и болван же я! Тут же самолеты перегоняют. Наверняка это место используют для сверки курса, да и береговая охрана, она же должна наблюдать за немецкими подлодками!

Сложив ладони козырьком, он медленно повернулся, вглядываясь в небо — густо-синее, ни облачка, ни пятнышка, если не считать солнца. Опустив руки, заходил взад-вперед по вершине скалы.

— День размышлений.

Для кораблей Гном годится — с борта увидят либо силуэт, либо отблеск его головы. А вот с самолета… Гном сольется со скалой, а искорку света могут принять за отблеск кварца. На скале не за что зацепиться взглядом. С высоты в несколько тысяч футов, где они кружат, ничего особо не увидишь, только серое пятно, да и то лишь из-за бурунов вокруг.

Он бросил отчаянный взгляд вверх и вновь посмотрел на море.

Картинка?

Люди мыслят картинками и накладывают их на окружающую природу. С высоты десяти тысяч футов скала кажется камешком. А если камешек полосатый? Он взглянул на расселины — серые стенки, темные впадины. Камешек и так полосатый.

Он сжал руками голову.

Квадраты. Полосы. Слова. Сигнал «СОС».

— Без одежды нельзя, я замерзну до смерти. К тому же, даже если ее раскидать, она еще меньше заметна, чем птичий помет.

Он взглянул вниз на Хай-стрит.

— Расчистить! И здесь, и там, чтобы везде было ровно. Буквы «С», «О», «С».

Руки бессильно упали.

— Не будь ребенком.

Опустившись на корточки, он стал внимательно рассматривать все, чем располагал. Одежда. Листки бумаги. Резиновый спасательный пояс.

А водоросли?

Воздев к небу руки, он радостно выкрикнул:

— Водоросли!

8

Тонны водорослей колыхались в воде у Панорамного утеса, свиваясь в кольца.