Огромный ворон пролетелСпокойно, медленно – и селБез церемоний, без затей,Над дверью комнаты моей
В двух следующих строфах план ещё более обнаруживается:
И этот гость угрюмый мойСвоею строгостью немойУлыбку вызвал у меня.Старинный ворон! молвил я.Хоть ты без шлема и щита,Но видно кровь твоя чиста,Страны полуночной гонец!Скажи мне, храбрый молодец,Как звать тебя? Поведай мне,Каков твой титул в той стране,Откуда ты пришёл сюда?Он каркнул: – Больше никогда.Я был не мало изумлён,Что на вопрос ответил он.Конечно, глупость он сказал,И скорбь мою не разогнал,Но кто же видел из людейНад дверью комнаты своей,На белом бюсте, в вышине,И на яву, а не во сне,Такую птицу пред собой,Что знает наш язык людскойИ, объясняясь без труда,Зовётся:
Больше никогда?!
Подготовив таким образом эффект развязки, я тотчас же заменяю фантастический тон глубоко серьёзным: эта замена начинается со следующей затем строфы:
Но ворон был угрюм и нем:Он ограничился лишь тем,Что слово страшное сказал, и т. д
С этой минуты мой герой уже не шутит; он даже не находит ничего фантастического в поведении ворона. Он говорит о нём, как о «худом, уродливом пророке, печальном вороне древних дней», который пронизывает его глазами, полными огня. Это душевное смущение героя и возбуждённое состояние его воображения имеет в виду подготовить такие же явления в самом читателе, и настроить его сообразно духу развязки, которая теперь наступает насколько возможно быстро и непосредственно.
Когда на последний вопрос героя, найдёт ли он свою возлюбленную в раю, ворон отвечает: «больше никогда!» – то поэма, собственно говоря, в своей самой простой фазе, в смысле обыкновенного рассказа, могла бы считаться оконченною. До сих пор всё оставалось в пределах объяснимого и реального. Ворон заучил: «больше никогда!» и, ускользнув от надзора своего хозяина, был вынужден, в полночь, вследствие сильной бури, искать убежища у одного ещё светившегося окна, у окна студента, погруженного наполовину в свои книги и наполовину в воспоминания о своей умершей возлюбленной. Ударами своих крыльев птица раскрыла окно и уселась на месте, недосягаемом для студента, который, забавляясь этим приключением и странным поведением посетителя, в шутку спрашивает у него, как его зовут, не ожидая, конечно, получить никакого ответа. Ворон отвечает на вопрос заученным словом: больше никогда, – словом, встречающим тотчас же печальный отклик в сердце студента; затем последний, выражая вслух мысли, внушённые ему этим обстоятельством, вновь поражается повторением того же: больше никогда. Тогда студент старается разгадать причину такого явления, но вскоре, благодаря пылкости человеческого сердца, он чувствует потребность помучить самого себя и, побуждаемый суеверием, начинает предлагать птице вопросы, нарочно подобранные таким образом, чтобы ожидаемый ответ – непреклонное «больше никогда» – доставило ему наибольшую возможность насладиться своим горем. В этой-то склонности сердца к самоистязанию, доведённой до своих крайних пределов, мой рассказ, как я уже говорил, в своей первой естественной фазе, уже получил естественное окончание и до сих пор ничто не переступало границ действительности.
Но в сюжетах, излагаемых таким способом, сколько бы ловкости ни было потрачено, какими бы блестящими случайностями ни был украшен рассказ, всегда будет оставаться сухость и нагота, поражающие взгляд художника. В каждом подобном произведении неизбежно необходимы два условия: во-первых, известная цельность или соразмерность частей и, во-вторых, нечто подразумеваемое, нечто в роде потайной, невидимой и неопределённой струи, мысли. Это-то последнее качество и сообщает художественному произведению характер богатства (выражаясь языком разговорным), которое мы часто имеем глупость смешивать с идеальностью. Избыток же в выражении подразумеваемых чувств, мания превращать таинственную струю темы в совершенно явственный поток – превращает в прозу (и в прозу самую плоскую) воображаемуюпоэзию так называемых трансценденталистов.
Придерживаясь таких взглядов, я прибавил две заключительных строфы поэмы, для того, чтобы их подразумеваемое значение проникло собою и всё предыдущее изложение. Эти две строфы заставляют читателя доискиваться нравственного смысла, скрытого в рассказе. Читатель уже с предпоследней строфы начинает смотреть на ворона, как на эмблему, и только именно в последних стихах последней строфы для него становится вполне ясным намерение автора представить «Ворона» символом скорбной вечной памяти об умерших:
Итак, храня угрюмый вид,Тот ворон всё ещё сидит,Ещё сидит передо мной,Как демон злобный и немой;А лампа, яркая как день,Вверху блестит, бросая тень,Той птицы тень вокруг меня,И в этой тьме душа мояСкорбит, подавлена тоской,И в сумрак тени роковойЛюбви и счастия звезда –Не глянет больше никогда!!.Перевод С. Андреевского
Стихотворения разных лет
О, tempora! О, mores!
О времена! О нравы! Видеть грустно,Как всё вокруг нелепо и безвкусно.О нравах, о приличиях смешноИ говорить – приличий нет давно!Что ж до времён, то каждому известно:О «старых добрых временах» нелестноТолкует современный человекИ хвалит деградировавший век!Сидел я долго, голову ломая(Ах, янки, до чего у вас прямаяМанера выражаться!), я не знал,Какой избрать зачин, какой финал?Пустить слезу, как Гераклит ЭфесскийВ душещипательной плаксивой пьеске?Или за едким Демокритом вследШвырнуть, расхохотавшись, книгу лет,Затрёпанную, как учебник в школе,И крикнуть: «К дьяволу! Не все равно ли?»Предмет мой, надо знать, имеет вес,Не дай Господь, займётся им Конгресс!Дебаты будут длиться две недели:Мы обе стороны во всяком делеДолжны заслушать, соблюдя закон,У Боба восемь таковых сторон!Возьмусь я, посмеявшись иль поплакав,Вердикт присяжных будет одинаков.Пока мне лесть и злость не по плечу,Обняв обоих греков, поворчу.– На что же будешь ты ворчать, приятель?Героя притчи описать не кстати ль?– Ах, сэр, едва не ускользнула нить!Но, черт возьми, зачем народ дразнить?Зачем, раскланиваясь постоянно,По улицам гуляет обезьяна?Читатель, брань случайную прости!Давно ли шимпанзе у нас в чести?(О нет, мы главного не упустили,Быть нелогичными не в нашем стиле:Меняясь, как политик, на ходу,Я к правильному выводу приду!)Друзья, вы много ездили по свету,Я сам топтал порядком землю эту,Перевидал немало городовИ клясться хоть на Библии готов,Что
в общем (мы же на Конгресс не ропщемЗа аргументы, принятые в общем),Так вот, уютней в мире нет лагун,Где всякий расторопный попрыгунКоленца б мог выделывать лихие,Сновать, как рыба в собственной стихии.Или, рулоны кружев подхватив,Скакать через прилавки под мотивПрославленных Вестри, а вечерамиК обсчитанной галантерейно дамеЛететь на бал и предлагать ей тур!Из выставляемых кандидатурСудьба всех милостивей к претенденту,Отмерившему вам тесьму и ленту.Не пренебрёг и нашим городкомТакой герой-любовник, – незнакомЯ, к счастью, с ним, но видел эту прелесть:От корчей, от ужимок сводит челюсть!Его бегу (в душе я страшный трус) –Вдруг не сдержусь и прысну – вот конфуз!Безмерна власть его над женским полом:Кто ж, фраком опьянясь короткополымС раздвоенным, как у чижа, хвостом,Захочет на мужчин смотреть потом?А чёрный шёлк цилиндра франтовского? –Он частью стал пейзажа городского.Ни дать, ни взять Адонис во плоти! –Воротнички, воздушные почти,А голос создан для небесных арий.Спор о наличье разума у тварей,Неразрешимый философский спорБесповоротно разрешён с тех пор,Как был рассмотрен новый наш знакомый:Мы данный факт считаем аксиомой.Нам Истина важней учёных схем!Вопроса нет, он мыслит. Только чем?Готов с любым философом правдивымЯ голову ломать над этим дивом.Философ, ты не понял ничего –Упрятан в пятку разум у него!Подумаю, душа уходит в пятки!Не приведи Господь сыграть с ним в прятки:Как пнёт для правоты моих же слов!Я перед величайшим из ослов,Как зеркало, стихи раскрою эти,И дабы в недвусмысленном портретеСебя узнал тупица из тупиц,Внизу проставлю имя: Роберт ПИТТС.Перевод Р. Дубровкина
Один
Иначе, чем другие дети,Я чувствовал и всё на свете,Хотя совсем ещё был мал,По-своему воспринимал.Мне даже душу омрачалиИные думы и печали,Ни чувств, ни мыслей дорогихНе занимал я у других.То, чем я жил, ценил не каждый.Всегда один. И вот однаждыИз тайников добра и злаПрирода тайну извлекла, –Из грядущих дней безумных,Из камней на речках шумных,Из сиянья над сквознойПредосенней желтизной,Из раскатов бури гневной,Из лазури в час полдневный,Где, тускла и тяжела,Туча с запада плыла,Набухала, приближалась –В демона преображалась.Перевод Р. Дубровкина
Озеро
К * * *
Меня, на утре жизни, влёкВ просторном мире уголок,Что я любил, любил до дна!Была прекрасна тишинаУгрюмых вод и чёрных скал,Что бор торжественный обстал.Когда же Ночь, царица снов,На всё бросала свой покровИ ветр таинственный в тениРоптал мелодию: усни! –Я пробуждался вдруг мечтойДля ужаса страны пустой.Но этот ужас не был страх,Был трепетный восторг в мечтах:Не выразить его полнейЗа пышный блеск Голконды всей,За дар Любви – хотя б твоей!Но Смерть скрывалась там, в волнахТлетворных, был в них саркофаг –Для всех, кто стал искать бы тамПокоя одиноким снам,Кто скорбной грёзой – мрачный крайПреобразил бы в светлый рай.Перевод В. Брюсова
Вечерняя звезда
Был полдень в июнеИ полночь в ночи;С орбит своих звёздыБледно лили лучиСквозь холодные светыЦарицы Луны.Она была – в небе,Блеск на гребнях волны.Дышал я бесплодноУлыбкой холодной, –Холодной слишком – для меня!Её диск туманный,Как саван обманный,Проплыл, – и обернулся яК Звезде Вечерней…О, как размернейЛаскает красота твоя!Мечте так милы,Полные силы,Сверканья твои с вышины.Пью, умилённый,Твой огонь удалённый,А не бледные блики Луны.Перевод В. Брюсова
СОН
В виденьях темноты ночнойМне снились радости, что были;Но грёзы жизни, сон денной,Мне сжали сердце – и разбили.О, почему не правда дня –Сны ночи тем, чей взглядВ лучах небесного огняБылое видеть рад!О сон святой! – о сон святой! –Шум просыпался в мире тесном,Но в жизнь я шёл, ведом тобой,Как некий дух лучом чудесным.Пусть этот луч меж туч, сквозь муть,Трепещет иногда, –Что ярче озарит нам путь,Чем Истины звезда!Перевод В. Брюсова