Воровской дозор

Лицо у лейтенанта выглядело напряженным. С утра вместе с бойцами он стоял в оцеплении у подъезда и охранял квартиру полковника, как особо важный объект. Если пропадет что-нибудь, потом хлопот не оберешься! Начальника управления он впервые видел на расстоянии вытянутой руки. Поговаривают, что мужик он крутой, без особой причины срывает погоны направо и налево.

– Зови его сюда, пусть скажет, в чем там дело.

В сопровождении полицейского в квартиру вошел плотный парень лет двадцати с широкими, будто лопаты, кистями и ошарашенно уставился на стены, увешанные картинами, – сколько же добра!

– Вот, – протянул он холщовую сумку полковнику, безошибочно угадав в нем главного, – просили передать.

– Кто просил? – насторожился Кочетков, все еще не решаясь взять сумку.

– Мужик какой-то, он мне не назвался, – равнодушно ответил парень, пожав плечами.

Кочетков взглянул на сумку, из которой торчала золоченая рама с двумя переплетающимися ободками. Он узнал бы ее из тысячи похожих…

Взяв холщовую сумку, Константин Степанович слегка приоткрыл ее. На него, широко распахнув глаза, смотрела нарисованная, почерневшая от времени, отрубленная голова похотливого Олоферна.

– И это все? – спросил он.

– Просили на словах сказать, если мы чего-то должны, обязательно вернем.

Кочетков сглотнул. Прозвучала откровенная угроза. Рука, уже, было, приподнявшаяся, чтобы ухватить парня за ворот, ослабла и плетью повисла вдоль тела.

– Ну, чего стоишь? Топай! – зло бросил он. – Пока не наподдали!

Вжав голову в плечи, парень заторопился по длинному гулкому коридору в сторону выхода.

– Может, его задержать, товарищ полковник? – с готовностью спросил майор. – Мало ли?

Смерив его строгим взглядом, Кочетков процедил:

– Я же сказал, что у меня ничего не пропало. Вам что, не ясно?

– Все ясно, товарищ полковник, – бодро ответил майор. – Разрешите идти?

– Ступайте. И снимите охрану.

Оставшись в одиночестве, Кочетков осмотрел дверь.

Раскурочили ее на славу: ригели и автоматические выкидные порожки были срезаны, так что придется заказать новую. И это шестая степень защиты! Он прикрыл изуродованную дверь, потом вытащил из сумки картину в золоченой раме, сорвал с нее плотную шуршащую бумагу и в сердцах швырнул в корзину. Некоторое время Константин Степанович держал картину в руках, рассматривая отрубленную голову, лежащую на блюде. Выглядела она неправдоподобно реалистично. Тонкие девичьи черты со светлой кожей смотрелись невероятным контрастом в сравнении с застывшей и потемневшей плотью, обезображенной смертью. Настоящее торжество добра над злыми силами. Нахмурившись, он подумал о том, что в ближайшие дни его собственная голова может оказаться на таком же блюде. Правда, не серебряном…

Весьма символично!

Повесив картину на прежнее место, полковник поднял трубку и бодро произнес:

– Валерий Тимофеевич!

– Он самый, с кем имею честь общаться? – прозвучал сухой ответ.

– Это Кочетков тебя беспокоит.

– А-а, Константин Степанович, – отозвался радушный басок. – Чем могу быть полезен?

– В твоем ведомстве Владимиров?

– Это Елисеич, что ли? Вор в законе?

– Он самый.

– Не переживай, сидит, как миленький. Или ты его прессануть хочешь? По полной? Можем попробовать.

– Как раз наоборот… Мы тут разобрались с этим делом. У меня к нему претензий не имеется. Его надо выпускать.

– Это за хорошее поведение, что ли? – хмыкнул Валерий Тимофеевич. – Так он поведением не блещет. Мне тут передали перехваченную «маляву», он народ к бунту подбивает.

– А что такое?

– Я одного оборванца в карцер посадил, так он посчитал, что это по беспределу! Того и гляди, мне все СИЗО разморозят, проучить я его хотел.

– В общем так, Валерий Тимофеевич. Отпускай его на все четыре стороны! И не прессуй! А бумаги я тебе подготовлю в ближайший час. Да и тебе поспокойнее будет, на одну головную боль станет меньше.

– Значит, дело до суда не будешь доводить?

– Не буду. Не тот случай.

– Добро. Договорились.

Тяжело забилась на петлицах толстая металлическая дверь и, отворившись со скрипом, впустила в затемненное помещение камеры яркий поток света. Надзиратель, кряжистый большеголовый мужчина с круто выступающим из-под тугого кителя животом, осмотрев сидельцев, рядком расположившихся на нарах и в тревожном ожидании посматривающих на вошедшего, грубовато известил:

– Владимиров! На выход.

– С вещами, что ли? – хмыкнул Елисеич.

– С вещами.

– На волю тебя, Елисеич, отпускают, – ощерился золотыми зубами сидевший рядом заключенный.

Странное дело, вроде бы и пробыл в камере недолго, но за минувшие несколько дней успел обзавестись некоторым собственным арестантским добром, без которого трудновато тянуть тюремный быт. И первое, что он приобрел, так это доставшуюся от прежнего сидельца большую иголку с суровыми нитками, способную поправить самую ветхую одежду; подладить прохудившиеся башмаки. Затем была булавка, которую он зацепил за обратную сторону воротника. Последними были пуловер и мельхиоровая ложка…

Отправляясь на волю, каждый арестант, следуя неписаным тюремным традициям, уходящим своими истоками куда-то в седую старину, раздавал нажитое добро до самой последней мелочи, чтобы вновь не угодить в «казенный дом». Такая традиция была заведена мужиками, пришедшими в тюрьму от сохи, терпеливо дожидавшимися дня, когда можно будет вернуться к привычному образу жизни, а потому без сожаления расстававшимися не только с вещами, но и с тюремными привычками.

Вор Елисеич был иной породы, для которых тюрьма – дом родной! Поэтому приметы мужиков, прочно укоренившиеся в уголовной среде, он не одобрял. И возвращения на «кичу» не боялся. Но вот раздать добро, чтобы послужило хорошим людям, так это благое дело. Не спеша, как бы продумывая каждое движение, он передал кружку золотозубому:

– Владей!

– Спасибо, Елисеич. Вроде бы и недолго пробыл, а привык я к тебе.

– Мы же с тобой бродяги, – заметил Елисеич. – Нам не привыкать расставаться.

Заточку, сделанную из поломанной ложки, – царский подарок, – он незаметно пододвинул двадцатипятилетнему блатному с «погонялом» Кузя. Куртку отдал Краюхе, заключенному с тридцатилетним стажем.

– Не замерзай. Наверняка по этапу на север отправят.

Надзиратель, оперевшись о косяк, терпеливо наблюдал за раздачей, не смея торопить «законного». Раздав вещи, иголку с ниткой Елисеич решил оставить себе – если суждено вернуться, будет чем подправить одежду.

– Чего, начальник, стоим? – повернулся он к надзирателю. – Веди давай. На волю хочу!

Заложив руки за спину, вор вышел в коридор и, не дожидаясь привычной команды, уткнулся лицом в стену.

Первые три дня Елисеич с приятелями пил горькую. Закуска самая простая: килька в томате, грубо нарезанные куски колбасы, из разносолов лишь маринованные грузди и крохотные соленые огурчики. Хлебом заедали пьяную икоту, отламывали крохотные кусочки и степенно жевали, будто это было самое желаемое лакомство в их жизни.