Воровской орден
Шрифт:
Тамара Алексеевна оказалась права. Спустя месяц после освобождения Люда Носачева съездила в Болгарию (ее пригласил один тамошний читатель «Недели») и тут же вышла замуж за соседа, который, конечно же, хорошо знал, где она провела семь лет до поездки за границу.
Однако вскоре она разочаровалась в муже и вернулась к родителям. Отчасти я догадываюсь, в чем причина. За годы, проведенные за решеткой, Люда слишком привыкла к вниманию, заботе, нежности, преданности. Слишком хорошо познала тюремную любовь. Сначала я мысленно ставил это слово в кавычки, но Огурцова мне отсоветовала.
— Отвращение к лесбийской любви — совершенно естественная реакция. Я это ощутила на себе, когда пришла сюда работать. Но тут же заметила, что
Носачева безнадежно испорчена лесбиянством, нашептывали мне. «Неправда!» — отвергала Огурцова. И оказалась права. Если бы так, не вышла бы замуж. Да, развелась. Но кто не разводится? То есть и эта ее якобы испорченность была преувеличением, направленным на то, чтобы помешать освобождению человека.
Еще более злонамеренной была ложь о ее якобы интимных отношениях с Огурцовой. Вся колония знала, кто из заключенных женщин действительно любит Люду. И все же намекали на Огурцову… Были и другие подозрения. Получает, якобы, переводы и посылки из Ташкента, от родителей Носачевой. Вот и за журналиста ухватилась. Если удастся затея с освобождением, вознаграждение получит. Положительную характеристику пробила — одна эта услуга чего стоит!
Ну и самое страшное подозрение. Из-за него Носа-чева запросто могла снова кого-нибудь побить и получить еще один срок. Ни один человек не мог бросить ей обвинение в том, что она постукивает в оперчасть. Но заключенные есть заключенные. Их жизнь на 99 процентов состоит из взаимных подозрений. Носа-чеву просто не могли не подозревать в том, что она использует свое влияние на начальницу в каких-то своих интересах. Это задевало всех. С одной начальница беседует полдня, другим не успевает сказать и слова.
Какие ни разные во всем мире тюрьмы, а ключи одинаковые. Замок от камеры — глубоко в толще металлической двери. Чтобы добраться, требуется длинный ключ. Однажды придумано, а действует века. Столько же, века, человечество бьется над вопросом, как вдохнуть добро в грешную душу преступника. Перевоспитать взрослого человека — это не ключик подобрать, как у нас считалось десятки лет. Во всем мире давно пришли к выводу, что изменить преступника может только он сам. Надо только помочь. Вот Огурцова и помогла. Но она помогала и себе. «Ну что мне делать? — спрашивала она меня. — Я никому не могу сказать правду. Не скажу же я, что с арестанткой мне куда приятнее общаться, чем с иными коллегами. Я вижу в Носачевой равного себе (как по достоинствам, так и по недостаткам) человека. Неужели это хуже, чем строить из себя совершенство и алчно требовать от арестантки то, что выше ее сил, что противно ее человеческому естеству, а потом возмущаться, что она не вытерпела, сорвалась, дала отпор?!»
Когда из Носачевой действительно шла дурь, Огурцова просто… плакала. Это была естественная человеческая реакция, потому что она и правда любила Люду, хотя совсем не так, как трепали злые языки. Это было как раз то, чем и можно было пронять Носачеву. Никакие наказания никаким карцером не могли сравниться с этими слезами.
Последний раз Тамара Алексеевна заплакала, когда вопрос о сокращении Носачевой срока наказания был почти решен. Председатель Карагандинского областного суда
Александр Дмитриевич Чернов поверил не документам уголовного дела, а доводам поручителя. Он понял, что обе лагерные судимости Носачевой были необязательными. В обоих случаях имела место, так сказать, широта судейского бездушия. В деле каждой арестантки можно найти доводы на любой вкус. Как в пользу сокращения срока, так и в пользу оставления предыдущего приговора без изменения.А заплакала Тамара Алексеевна оттого, что оперработник, зная, как хочется Люде выйти на свободу, предложил ей напоследок поговорить «по душам», а она вскипела и наговорила лишнего. На том и строился расчет: спровоцировать на грубость, сорвать освобождение. Но и здесь Огурцова, ценой собственного унижения, отвела беду.
То, что Огурцова — белая ворона, это бросалось в глаза. То, что она не позволила себе и другим извратить свою душу, тоже было ясно. Но в стиле ее работы (в особенности во всем, что касалось Носачевой) был заложен также важный социальный смысл.
Милосердие должно умерять правосудие. Так звучит известный юридический постулат, по которому стараются жить все цивилизованные нации. Даже приговоренный к пожизненному заключению имеет шанс выйти по отбытии 15 лет. Гибкая система сокращения сроков находится в руках тюремщиков и тех, кто осуществляет на местном уровне попечительство над тюрьмой. (В США — около 500 общественных организаций, которые, не доверяя тюремщикам, контролируют выполнение ими своих функций, помогают заключенным становиться лучше, следят за тем, кого и когда пора выпустить на свободу). У них две власти. Власть держать в изоляции. И власть освободить досрочно. А следовательно, тюремная профессия имеет два социальных смысла: держать в изоляции, не давая вредить обществу, и возвращать в общество, доведя заключенного до состояния неспособности причинять вред. При этих социально-нравственных параметрах работы у тюремщика нет особых проблем, как сохранить в себе человеческое.
Судьи — не фармацевты. В их руках весы Фемиды, а не сверхчуткие аптекарские весы. Они назначают формальное, более или менее приблизительное наказание. {Хотя и их судейский пыл должен умеряться их же собственным милосердием). Они не могут знать, в какой момент в преступнике созреет раскаяние, стремление стать другим человеком. Эти интимные душевные движения могут заметить только работники колонии. Если они ничего не замечают, значит, работают не на общество, а на себя. Если арестанты боятся им открыться… В шею надо гнать таких «воспитателей».
«Она вернется!» Те, кто произносил эту фразу, даже не думали, что это им же в минус. «Она не вернется!» — твердо возражала Огурцова. Ей это не простилось. Она вынуждена была уволиться из МВД и уехать из Березников. Таких, как Носачева, у нас, наверное немало. Но никого из них Огурцова уже не спасет…
Примерно в 80 колониях находится у нас 70 тысяч женщин. До амнистии 1988 года было раза в три больше. Очень многие из тех, к кому было проявлено милосердие, живут сегодня среди нас. Вот и пример Носа-чевой показывает, что даже самые, казалось бы, испорченные неволей умеют сказать себе «хватит!». Надо только им помочь.
В той же колонии ко мне подошла молодая женщина и сказала, что она, не знавшая ни отца, ни материнской любви, готова уйти из преступного мира навсегда, если кто-нибудь поддержит ее, пока она не кончит срок, кто поймет, что она в сущности еще не жила по-человечески, кто потерпит, пока она не привыкнет жить по совести, кто не столкнет ее обратно в этот ад.
Я написал об этой женщине всего пятнадцать строк. Она получила три тысячи писем. Из трех тысяч мужчин она выбрала одного. Ему трудно с ней. Ей трудно с ним. Но вот уже скоро год, как они знают друг друга и не расстаются. Спрашивается, так надо ли было держать ее за решеткой до самого «звонка»? Неужели нельзя было выпустить хотя бы на полгода раньше, если нашелся надежный поручитель?