Воровской орден

— Я никогда ничего подобного не испытывала. «Черемуха» — это ужасно. Слезы текут ручьем. Глаза ломит. Кажется, что слепнешь и никогда больше не будешь видеть. Но надзоркам этого было мало. Они придумали самое страшное.

Всех других вывели на прогулку. А меня — якобы на шмон, на обыск — в штрафной изолятор. Там меня решили подстричь наголо. Сначала надзорки велели сделать это зэку из хозобслуги, но тот отказался. И тогда они решили сделать это сами.

Я буквально обезумела, когда увидела, что они всерьез хотят это сделать. Я бросилась к решке — к окну, которое выходило в прогулочный дворик, и закричала. Таня Самойлова меня поддержала. В знак протеста вскрыла себе вены. Но этим она себе только сделала хуже. Меня-то постригли полностью, наголо. А ей оставили полосы волос. Потом нас били связками ключей. Старались попасть по почкам. Снова применили «черемуху»…

В Коксунскую колонию (это в Карагандинской области) Носачева и Самойлова прибыли истерзанные морально и физически, полные ненависти к любому человеку, носящему погоны работника МВД. Пока они ехали в «зэк-вагоне», над ними всю дорогу насмехались осужденные мужчины. Кричали им: «Коблухи!» Мужики знали по той, зоновской жизни, что так стрижется одна только категория женщин. Те, которые в условиях длительной половой изоляции приняли на себя роль мужчин. Но еще невыносимей было, когда их обзывали «крысятницами». По неписаному лагерному закону наголо стригут (с молчаливого одобрения администрации) только тех, кто ворует из чужих тумбочек. Стригут показательно, перед всей колонией. Но не могли же Самойлова и Носачева объяснять каждому гогочущему болвану, что с ними произошло на самом деле. Они только огрызались и еще больше ожесточались на весь белый свет.

Когда они прибыли в Коксун, на них ополчился отряд, куда их определили. Сто пятьдесят женщин окружили их, хотели избить: «Не надо нам крысятниц!» Девчонки отступили к окнам, разбили их, взяли в руки куски стекол. Снова чуть не пролилась кровь. Снова чуть не раскрутились. Но толпа, видя такой, чисто зэковский дух новеньких, поверила, что они действительно не «крысятницы».

Напротив, ненависть сменилась уважением. Несколько молодых женщин составили компанию Носачевой и Самойловой. И тоже сделали себе короткие стрижки.

А это уже не понравилось оперуполномоченным: «Коалицию создаете! Панков изображаете! Вы у нас напанкуетесь! — зловеще говорили они подругам. — Долго не погуляете. Сломаем!» И велели ходить отмечаться на вахту каждые два часа. По ночам освещали Носачеву и Самойлову фонариками.

Листаю их лагерные дела.

«За нарушение формы одежды — была без косынки — лишить права приобретения продуктов питания сроком на один месяц». «Обнаружено нарушение формы одежды: ходит без косынки в расстегнутой тело-Iрейке». «Находясь на карцерном содержании, после отбоя хохотала во весь голос». «Отбывая меру наказания в ПКТ (помещение камерного типа, то есть тюрьма в колонии), лежала на полу».

Носачеву и Самойлову, что называется, пасли. Говоря нормальным языком, всячески придирались. Допускаемые ими нарушения формы одежды выдавались за проявления крайней испорченности и неисправимости. Особенным рвением по этой части отличались два офицера. Одного я назову так, как его звали женщины, — Рэкс. Другого — инициалом Л. Рэксу, дежурному помощнику начальника колонии (ДПНК), можно сказать, службой полагалось ходить со сдвинутыми бровями, крепко сжатыми челюстями и свирепым взглядом. Должны же эти нахальные зэчки хоть кого-нибудь бояться. И Рэкс добился своего. Его действительно боялись как огня. Боялись и ненавидели.

А другой — Л. — был простым начальником отряда, то есть воспитателем, которому полагалось находить к каждой заблудшей в социальных сумерках женской душе свой подход. Но у Л. было другое пристрастие. Он носил в кармане ножницы и отрезал у зэчек лишние карманы, чрезмерно большие или, наоборот, слишком короткие воротники. А укороченные или удлиненные юбки разрезал сверху донизу, и наказанным таким образом женщинам приходилось идти до своего барака под хохот граждан начальников, держа юбку двумя руками.

Однажды утром администрация начала так называемую «профилактическую работу». На территорию жилой зоны въехало несколько грузовых машин. Надзиратели вместе с солдатами стали потрошить тумбочки, бросая в машины все недозволенное. Вышитые пододеяльники (нельзя с вышивкой!), теплые кофты, связанные из рейтузов (трудно без них на карагандинских пронизывающих ветрах, все равно — не положено!), сверхнормативные гамаши (дозволена только одна пара на два года), лишние платья (ничего от вольных платьев в них не было, просто женщины, которые сидели годами, имели их больше, чем положено, — нельзя!).

Как явствует из приговора, основная вина Косачевой заключалась в том, что она, возмущенная «профилактической работой», через пролом в заборе проникла в промышленную зону, рассказала женщинам, что делают с их вещами, и тем самым спровоцировала волнения.

Толпа женщин — числом около тысячи — собралась возле ворот и стала их раскачивать. Цепи не выдержали напора. И толпа растеклась по баракам. Каждая женщина хотела увидеть, что у нее изъяли. (Замечу попутно, что каких-либо недозволенных предметов, вещей и прочего женщины не держали и не могли держать, зная, что обыск, то есть шмон, может начаться в любую минуту.) Каждая увидела, что изъяли даже то, что можно было не изымать. И тогда ручейки снова слились в клокочущую толпу.

Недавно назначенный начальник колонии вышел навстречу толпе. Это говорит о его личном мужестве. Но также и о том, что толпа не теряла над собой контроля. Может быть, гражданин начальник выслушал не совсем ласковые речи, но его никто пальцем не тронул. И это понятно: никому неохота распрощаться с надеждами на условно-досрочное освобождение, получить новый срок и отсиживать его, как говорится, до звонка.

Начальник, надо думать, отлично это понимал.

И, судя по его последующим действиям, не только не видел ничего угрожающего, но и решил, что толпу можно обуздать. Не утихомирить, не убедить, а именно обуздать. И начал раздавать наказания штрафным изолятором (по 15 суток) тем женщинам, которые были в передних рядах.

Все, наверное, обошлось бы обыкновенным бабьим ором, но Рэкс испугался толпы. Многие офицеры стояли перед толпой и никого не трогали. Но как только Рэкс побежал, сработал, видимо, инстинкт преследования. Гражданки в белых косынках бросились за ним.

Его не догнали. Он выскочил за зону. Но толпа уже была раскалена. Кто-то бросил клич пойти и освободить только что посаженных в штрафной изолятор. Нет, клич бросила не Носачева и не Самойлова. Даже в тексте приговора нет прямых указаний на то, что именно они направили толпу осужденных на штрафной изолятор, что именно они требовали у надзирателей ключи, что именно им были отданы ключи и что именно они освободили штрафников.

— Заключенных и администрацию столкнул взаимный страх, — объясняла мне Носачева. — Администрация боялась, что сейчас начнется погром. А мы боялись (и нам этим прямо пригрозили), что сейчас в зону въедут пожарные машины и войдут солдаты с дубинками.

Напрасно искал я в тексте приговора слова о том, что кого-то убили, покалечили, кому-то нанесли тяжкие телесные повреждения. Ничего такого не произошло, и это убедительно говорит о том, что толпа донельзя возмущенных женщин не проявила слепого насилия. Напротив, когда группа женщин ограбила лагерный ларек, другие осужденные тут же это пресекли и передали (слыханное ли дело!) тех, кто ограбил ларек, в руки администрации.