Восемь белых ночей

Почему ты не пришла на ужин?

Потому что услышала обиду в твоем голосе.

А чего ничего не сказала?

Знала, что ты сердишься и опять станешь прибегать к околичностям.

Каким околичностям?

Да вот таким, как сейчас.

Можно я тогда тебе кое-что скажу?

А ты не думаешь, что я уже и так знаю, не думаешь, что я знаю?

Ах, Клара, Клара, Клара.

Проснулся я ближе к шести. Три пропущенных звонка на автоответчике – дважды трубку повесили, один раз звонила Клара. Неужели я спал так крепко, что не услышал ни гудков, ни ее голоса, когда включилась запись? Я прослушал сообщение – по непонятным причинам, вздорное, усталое. «Хоть бы трубку снял!» Проверил мобильник. Никто не звонил. «Я повсюду звонила. Подумать только – убить столько времени на поиски этого жалкого, жалкого типа». Я почувствовал в груди онемение, подступающую тошноту. Неужели я настолько беззащитен? Вся радость разом вытекла после единственного сообщения на телефоне?

Я-то думал, мы накануне помирились, а сегодня в «Старбаксе» она так рада была меня видеть – не отнимала руку от моего лица с того момента, как я выскочил на мороз ей навстречу. А теперь такое? Пятичасовая тьма постепенно поглощала день, и тут до меня дошло, что нет худшего способа подступиться к Новому году. Это предвестие года наступающего или финал предыдущего, ужасного? Или, говоря словами Олафа, пока рано загадывать?

Тут я сообразил. Это сообщения от вчерашнего вечера, не сегодняшние. Отсюда вся эта ярость! Понятно, чем объяснялся ее резкий тон, когда я позвонил от Рейчел!

Я побрился, неспешно принял душ и – привлекая удачу – решил сделать в точности то же, что и неделю назад – зайти к маме: надеть те же черные ботинки, ту же темную одежду, даже тот же ремень; потом – выскочить, схватить первое же такси на боковой улочке, прямиком к маме, думая те же мысли, на которых поймал себя и неделю назад: надеюсь, она здорова или более или менее здорова, надеюсь, задерживаться у нее не придется, надеюсь, она не станет вспоминать о нем, не забыть потом купить две бутылки, в точности как неделю назад, потом вскочить в М5 – выгадать время, чтобы посмотреть в окно на снег, на куски льда, на редкие машины на Риверсайд-драйв, при этом не думая ни о чем, или можно подумать об отце, или забыть о нем подумать, как оно было неделю назад в автобусе, когда я пообещал, что подумаю о нем, а потом позволил мыслям уплыть в сторону.

Мама сидела в самой дальней части квартиры, у себя в спальне, так что, открыв дверь, пришлось шагать по длинному темному коридору; проходя мимо закрытых дверей, я включал свет: она держала старые спальни и ванные под замком, потому что, по ее словам, к ночи делалось студено. Видимо, ей надоела иллюзия, что в доме кто-то есть, она отгородилась от них запертыми дверями. Ее старая свекровь, муж, мой брат, моя сестра, я.

Я обнаружил ее за видавшим виды «Зингером» – она подрубала юбку. «Почти никто ко мне больше не приходит», – сказала она, имея в виду: ты появляешься слишком редко. Не знала, выбросить юбку или починить. Чинить вроде бы разумнее. Не получится – выкинет. В любом случае, хоть есть чем заняться, сказала она. А я чего-то уменьшился.

Я собирался в автобусе подумать и о ней. Но то одно, то другое – я знал, что могу забыть об этом начисто. Буду думать о Кларе. Когда я был здесь в последний раз, я еще не познакомился с Кларой, еще даже не знал, не догадывался, что принесет мне эта ночь. Представляете? Пришел сюда, застрял ненадолго за незначительным разговором, вышел, купил шампанского, сел на М5 – совершил столько бессмысленных поступков, и все они произошли в жизни, в которой еще не существовало Клары. Какова была жизнь до Клары? Я пытался припомнить старые времена, на деле вовсе не такие уж старые, когда мы на Новый год устраивали дегустацию вина, закрывали этикетки на бутылках и умудрялись надуть даже тех из гостей, кто считался знатоками. Вспомнил тогдашнюю толпу знакомых – гости клубились в гостиной, на столах пирамидами высились закуски и десерты, мамин чернослив, запеченный в беконе, а мы ждали, когда выяснится, какое вино признали самым лучшим, – смех, шум, мама носится туда-сюда, чтобы результаты голосования обязательно поспели до полуночи, а потом – папины вечные извинения за то, что он снова произнесет прошлогоднюю стихотворную речь. Уверен, ему бы понравилась Клара.

Снаружи, на балконе, где стояли и охлаждались бутылки, он попросил бы меня ему помочь, прежде чем начать вытягивать пробки. Мы постояли бы неподвижно на холоде, в одних рубашках, глядя на черно-белую ночь над Манхэттеном, вслушиваясь в эхо веселой вечеринки из набитой квартиры в соседнем доме, сегодня тому два года, «Вот у них настоящая вечеринка, а у нас одна видимость». Отвел бы меня в сторонку и произнес с оттенком сварливости, и чего бы тебе на ней не жениться, что на деле означало: «Женись уже хоть на ком, роди детей, пока мы еще живы, – лучше сразу близнецов, чтобы побыстрее». А потом, сменив тему, он посмотрел бы сквозь стеклянную дверь в переполненную гостиную: «Полюбуйся на свою мамочку, за всеми ухаживает, кроме меня, Ксантиппа строптивая, вот она кто».

Я обвязывал одну бутылку за другой красными бумажными салфетками, чтобы скрыть этикетки, а потом крепко приматывал салфетки скотчем, который отец прижимал пальцем – так он поступал всегда, когда помогал мне заклеить неподатливый пакет, – тем самым извиняясь за импровизированную тираду по поводу детей и близнецов и за хроническую сварливую нотку в голосе.

Помню, как Ливия вышла на балкон покурить, как раз когда мы договорили. Она еще помогала мне завернуть столовые приборы в накрахмаленные салфетки, пока наша кухарка-бразильянка добавляла последние штрихи к ежегодному бомбино, а в окно просачивалась музыка. Я положил руки Ливии на бедра, осторожно повернул ее к себе и протанцевал с ней несколько па на морозном балконе, потом мы вернулись в гостиную, и моя безрассудная выходка сошла за молчаливое заверение, адресованное отцу, в смысле: видишь, папа, я времени зря не теряю, при этом я знал, что все это чистой воды притворство, – я знал, что он знает, что она знает: мы не продержимся рядом даже месяца, сезона, десяти дней.

– О чем вы тут говорили? – спросила она.

– Ни о чем. – Рассеянно.

– Обо мне, верно?

Она знала, что постепенно завоевывает его расположение. В ее это стиле – сложить два плюс два, вычесть мое неуместное «ни о чем» и получить результат – папину тираду про детей.

И десяти дней не пройдет, думал я. Отец, похоже, подметил, с каким выражением я слежу за ней – она вошла в комнату и заговорила с другими гостями. «С ума сойти, ухаживают за всеми, кроме нас – как будто знают, что ни черта мы их не любим».

– И куда ты сегодня? – спрашивает мама.

– На вечеринку.

– Всего на одну?

– Всего на одну.

От мысли попасть сегодня к Рейчел я, понятное дело, отказался.

– С кем-то пойдешь?

– То ли да, то ли нет. Пока непонятно.

– Тебе непонятно или ей непонятно?

– И это тоже непонятно.

Усмешка. Все у тебя как всегда. Тебе что-то нужно? Нет. Просто зашел поздравить с наступающим. Ну, если тебе нечем будет заняться ближе к вечеру, заходи еще, на Новый год много шампанского не бывает. В холодильнике есть бутылка, так, на всякий случай. Может, и зайду, говорю я, имея в виду: да, но ты особенно не жди. «Хоть постарайся», – роняет она последний призыв. Я отмалчиваюсь.

– Будь умничкой, поменяй мне лампочку.

Неудивительно, что дом ее похож на мавзолей. Я отыскиваю в кладовой лампочку, встаю на стул, вывинчиваю перегоревшую, меняю на новую. «Наконец-то!» – восклицает она и добавляет: вот теперь я тебя вижу. Я собираюсь надеть пальто.

Еще одна вещь, говорит она, будто извиняется. Не покажу я ей, как работает кофеварка, которую я подарил на Рождество?

Я знаю, чего она хочет. Чтобы я не уходил, по крайней мере так быстро. Побудь еще минутку, ну пожалуйста! Я достаю две капсулы с эспрессо, наливаю воды, вставляю вилку в розетку, нажимаю на красную кнопку, жду, когда перестанет мигать зеленый огонек. Теперь она хочет попробовать сама. Повторяем все снова.

Через две минуты мы сидим за столом, где завтракают, и пьем из дымящихся чашечек эспрессо без кофеина.

Ему бы очень понравилось, говорит она, рассеянно помешивая кофе.

Терпеть не могу, когда она заводит о нем речь. «Знаю, знаю», – извиняется она и тут же закуривает. Потом вспоминает, беззвучным движением собирается погасить сигарету. Нет, кури, говорю я, мне не мешает. То, что я сам пытаюсь бросить, еще не значит, что я вообще не выношу сигареты. То же самое, внезапно приходит мне в голову, можно сказать и про людей, и про массу других вещей. То, что они тебе недоступны, еще не значит…