Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Татьяна Львовна вскоре сообщила Шаляпину, что Ермолова ждет их. Когда они пришли, Федор засмущался при виде необычной обстановки в квартире знаменитой актрисы. Все было скромно в этом доме. Ни роскошной мебели, ни дорогих ковров. Картины по стенам, книги…

Навстречу им вышла немолодая улыбающаяся женщина. И он оробел. Шел вроде бы уверенно, большой и сильный, а теперь не знал, куда руки девать, они ему мешали.

Растерялась и Ермолова при виде этого юношески свежего лица.

— Как… это Шаляпин? В вашем Мефистофеле столько сатанинского, столько философской иронии… А вы вон какой…

— Да уж извините… Какой есть, — сконфуженно пробормотал он.

Среди своих сверстников Шаляпин был заводилой всех розыгрышей, любил рассказывать анекдоты в своей артистической среде и вообще был душой общества, веселый, общительный, о таких обычно говорят, что они за словом в карман не полезут. А тут долго не мог преодолеть робость перед великой актрисой… Но вскоре смущение словно бы притаилось где-то в глубине души, и Шаляпина полностью захватили непреодолимое любопытство и творческая жадность, так все было здесь ново и неповторимо.

— Говорят, вы ушли из императорского Мариинского театра? — Мария Николаевна усадила гостей напротив себя и участливо смотрела на молодого человека. — Что же вас привлекло у Мамонтова? У него и оркестра хорошего нет, да и репетируют мало…

— Свобода меня привлекла, Мария Николаевна. — Шаляпин твердо взглянул на знаменитую актрису. — Мамонтов говорит мне: делай что хочешь в моем театре, раскрывай свой талант. Вот это и повлекло меня сюда, в Москву. А в казенном театре мне не давали петь то, что я хочу и могу.

— Может, вы и правильно поступили… Ничего нет для актера дороже творческой свободы. — Мария Николаевна тяжело вздохнула.

— А что, неужто и вас затирают? — простодушно удивился Шаляпин.

— Ох, Федор Иванович, именно затирают… Я хочу играть Орлеанскую деву, а мне дают роль какой-нибудь современной барыньки.

— И что же вы? Соглашаетесь?

— Иной раз соглашаюсь, но чаще отказываюсь… Вы ведь знаете, что артист зачастую знает себя лучше, чем знают его другие. Я считаю себя, например, может быть и ошибочно, актрисой совершенно классического репертуара. Там я чувствую себя свободно, там все мои симпатии и любимые роли. Моя мечта показать в Петербурге именно этот репертуар: Орлеанскую деву, Сафо, Марию Стюарт. Но такова уж судьба актрисы императорского театра — она должна делать то, что прикажут, тогда как все иностранные и даже провинциальные гастролерши могут играть в Петербурге все, что им угодно. Да еще перед государем! По мнению начальства, он не должен видеть, на что способна русская актриса, а пусть смотрит, «что возможно нам поставить»! Нечего вам говорить, как такой взгляд на деле возмущает и обижает… Может, вы и правы, что ушли из императорского театра… Свобода — дороже всего…

— Юрчик мне рассказывал…

— Кто такой Юрчик?

— А-а-а… Юрий Михайлович Юрьев, мой приятель… Так вот, он рассказывал мне, что вы разругали его, когда он согласился играть Чацкого. Он отказался от такой выигрышной роли, а мне вот до сих пор жалко, что он отказался! Это ведь его роль…

— Это другое дело, Федор Иванович! Он сыграет роль Чацкого, обязательно сыграет, но через какое-то время… Мальчишка, можно сказать, а помышляет играть Чацкого, роль труднейшую в репертуаре!.. Ему для этой роли надо еще много пожить, перестрадать, чтобы почувствовать Чацкого… Это роль его, и он, конечно, будет ее играть, но не теперь, а в будущем. Он мог бы ее испортить. Исправлять же роль гораздо труднее, чем создавать новую. Молодой актер должен играть такие роли, где можно взять молодостью, — Незнамова, например, или даже Ромео, а Чацкого одной молодостью не возьмешь…

Шаляпин внимательно слушал Марию Николаевну, радуясь, что и на этот раз ему здорово повезло: многие ему говорили, что Мария Николаевна всегда отказывалась кого-нибудь учить, а тут столько интересного он узнал от нее.

— Вы и оперу любите? — спросил Шаляпин.

— Очень! Года два назад здесь гастролировал Таманьо. Я слушала его в «Отелло» семь раз и готова была слушать семь тысяч раз… Какое наслаждение он мне доставил!

И они так увлеклись разговором, что время пролетело незаметно.

Федор Шаляпин наконец спохватился, что пора уходить, и стал прощаться. Татьяна Львовна тоже засобиралась, но Мария Николаевна остановила ее.

— Дорогой Федор Иванович! — сказала, прощаясь, Мария Николаевна. — Знаю, что жизнь ваша не всегда была усыпана розами. И вот что я вам скажу… Куда б ни бросила вас жизнь, какими бы тисками она вас ни сжала, каковы бы ни были впоследствии ваши желания и стремления — не покидайте веры в идеал. Веруйте в прекрасное, и будете верить в добро и правду. Вы талантливы, я чувствую это, я видела вас на сцене… И если пламень, который теперь горит в вашем сердце, погаснет, вы погибнете… Вы засушите себя и будете несчастны. Помните это. Пусть от этого пламени останется хоть искорка, но пусть она горит неугасимо до конца ваших дней. Это мое искреннее вам пожелание. Прекрасное вечно, и без него жизнь — скучный, а следовательно, и бесполезный труд.

Глава вторая Иван Грозный

После первых успехов и душевных радостей, возникавших всякий раз от газетных и устных похвал, пришло отрезвление. Больше месяца выступал Шаляпин в Москве, в театре Солодовникова, сыграл все свои коронные роли — Сусанина, Мефистофеля, Мельника, успешно выступил в ролях Владимира Галицкого, Нилаканты, Лотарио. Его снова хвалили газеты, на банкетах, на вечерах шумно обсуждали его недюжинный талант, ему частенько говорили много хороших слов, от которых у артиста могла закружиться голова… А ему становилось вся тягостнее и тревожнее.

«Что же получается? — спрашивал он себя. — Я повторяю те же самые роли, те же самые партии, которые до меня исполняли Мельников, Стравинский, Петров и еще десятки талантливых певцов. А моя заслуга только в том, что я пою не хуже их, что у меня «отличный голос»… Но ведь отличный голос может быть и у другого, и у третьего артиста… Что же я-то могу, я, Федор Шаляпин?.. Хвалят моего Мефистофеля, но если бы они знали, что мне ни разу не удалось сыграть эту роль так, как я хотел бы… Что-то не получается… Чего-то не хватает мне в моей игре и моем пении… Неужто прав Мамонт Дальский и в опере действительно нельзя играть Шекспира? Неужели оперный актер должен только услаждать пением своих зрителей?»

Федор вспомнил, с каким презрением всякий раз Мамонт Дальский говорил об ограниченных возможностях оперного артиста, и с возмущением сжал кулаки. «Нет, мой милый Мамонт, ты еще услышишь, как твой ученик сыграет роль похлеще шекспировской… Только нет пока такой роли… Пожалуй, только в «Русалке» Даргомыжский стремился соединить оперу и драму в одно целое, хотя до сих пор певцы и режиссеры всегда подчеркивают в опере лирические моменты в ущерб драме и тем обездушивают, обессиливают оперу… Вот сыграть бы «Бориса Годунова».

Шаляпин любил бывать у Константина Коровина в его мастерской. Приходил и днем, и даже поздно вечером после спектакля. Всегда у Коровина бывали интересные люди. Здесь он познакомился со многими художниками, артистами других театров, с общественными деятелями, композиторами. Здесь велись очень важные для него разговоры, из которых он извлекал для себя много полезного. В частности, от кого-то из художников он узнал, что у Римского-Корсакова есть опера «Псковитянка», которая ни на одной большой сцене не ставилась и в которой есть одна из главных ролей, написанных словно для него: трагическая роль Ивана Грозного.