Восхождение тени

– Вы стали железной леди, принцесса, – Давет покачал головой.

– Я оставалась жива, несмотря на то, что многие желали мне обратного. А теперь расскажите о моём отце или давайте попрощаемся и оставим эту холодную ночь за порогом.

– Рассказать я могу немного. Когда я покинул Иеросоль и отправился сюда, он всё ещё находился в плену у Лудиса Дракавы. С тех пор до меня доходили всё те же слухи, что и до вас – что Лудис бежал, что вашего отца передали автарку, что Иеросоль вот-вот падёт…

– Что? Передали… автарку? Я ничего подобного не слышала… О, милостивая Зория, скажите, что это неправда! Это же безумие!

– Но… вы непременно должны были об этом слышать. Весь Тессис судачит о том, что Лудис обменял его на свою свободу. Но не пугайтесь слишком, моя леди – это всего только слухи. Доподлинно ничего не известно…

– Клянусь кровью Братьев! – зло прошипела она. – Ни один из этих треклятых сианцев не обмолвился мне об этом ни словом!

Принцесса протянула руку, сорвала с ветки над головой цветок и покрутила его в пальцах. «Не плакать!» – напомнила она себе, раздавила цветок в кулаке и позволила лепесткам упасть на землю.

– Расскажите мне обо всём, что слышали, – слёзы высохли, даже не выступив на глазах. В её груди сжался холодный, твёрдый комок – будто сердце внезапно сковал лёд.

– Как я уже сказал, леди, это только сплетни, по большей части путаные, и…

– Не нужно успокаивать меня, дан-Фаар. Я больше не ребёнок. Просто… поставьте меня в известность, – она выдохнула. Ночь окутала их, и ледяная тьма в её груди встрепенулась, приветствуя сестру. – Может, я и потеряла трон моей семьи, но даю слово, я верну его, и враги наши понесут наказание за свои деяния. Да, я клянусь в этом головами самих богов!

Принцесса подняла взгляд на удивлённое лицо Давета, едва видимое в тусклом свете, льющемся из открытого наверху окна.

– Что вы так уставились на меня, сударь? Используем время с толком. Расскажите мне то, что я желаю знать.

Глава 12 Порядочная женщина, достойный мужчина и поэт

«Известно, что со времён богов народом фаэри правила единственная бессмертная чета – король и королева. Их называли многими именами, но чаще всего – Иинур и Сакури, как писано у Рантиса, о котором говорили, что он водил дружбу с кварами. Некоторые предания утверждают даже, что эти бессмертные правители есть брат и сестра, наподобие того, как велось у властителей Древнего Ксиса.»

из «Трактата о волшебном народе Эйона и Ксанда»

Уже целую десятицу каждую свободную минутку, что он не проводил при дворе или у постели медленно выздоравливающей Элан, Мэтт Тинрайт обшаривал крепость – и внешний, и внутренний круги – в поисках матери, и потому ему было особенно досадно найти её в конце концов возле Лагуны скиммеров во внешнем круге города – совсем недалеко от того места, где он снял комнату. Эта женщина, по всему, стала в некотором роде знаменитостью среди изгнанных из города на материке – сбившихся в кучу беженцев, влачивших теперь жалкое существование в осаждённом замке.

Увидев ту, которую он так долго искал, поэт не подошёл к ней сразу, но вместо этого последовал за высокой сухопарой женщиной, которая шла вниз по Главной торговой улице от одной грязной лавчонки к другой с корзиной в руке, по-видимому, собирая еду для своих страдальцев. Тинрайт угрюмо подумал, что его матери никогда не составляло труда найти того, кого она полагала несчастнее себя – у неё был такой же нюх на разных бедолаг, как у гончей – на дичь.

Тем не менее, поэт не мог не отметить, что, несмотря на бесспорную добродетельность её намерений, мать откладывала в карман каждый четвёртый или пятый кусок съестного: то чёрствую булку, то проросшую луковицу, – по-видимому, для себя. Хоть эта женщина и помогала обездоленным с великим упорством, даже если те не желали принять от неё помощи, не меньшую твёрдость Анамезия Тинрайт проявляла в отношении помощи самой себе.

Наконец он нагнал её возле главного храма на Рыночной площади, где она совала куски в руки беженцев, живших там в убогом палаточном лагере из ветхих одеял, растянутых на палках. Глядя на быстрые движения матери и её выдающихся размеров острый нос, Тинрайт невольно вспомнил, как отец, пребывая в далеко не благодушном настроении, однажды назвал жену «проклятой назойливой дятлихой».

Когда поэт приблизился, она как раз выговаривала какому-то старику:

– Если у тебя и болят зубы, то только из-за тебя самого, а не из-за того доброго хлеба, который я даю тебе безвозмездно.

– Мама? – окликнул женщину Мэтт.

Она обернулась и взглянула на него. Костлявая рука взметнулась к груди, к болтающемуся на шнурке вокруг шеи деревянному миндалевидному пузырьку – символу Зории.

– Тригон с нами, что я вижу! Клянусь богами-братьями, неужто это ты, Маттиас? – она оглядела сына сверху донизу. – Куртка твоя хороша, но грязна, как вижу. «Да не будет ваше одеяние изодрано и запятнано маслом», как говорит священная книга. Они что же, прогнали тебя от двора?

Мэтт почувствовал, как в нём закипают злость и раздражение.

– «Изодрано и запятнано грязью», а не «маслом». Нет, матушка, при дворе меня очень любят. И тебе сердечный привет. Рад видеть тебя в добром здравии.

Госпожа Тинрайт махнула рукой в сторону примерно полудюжины сгрудившихся вокруг неё мужчин и женщин в одеяниях, изодранных и запятнанных дальше некуда.

– Боги одаряют меня здоровьем, ибо я оделяю других лучшим из того, что имею, – мать обернулась к стоящему рядом старику, и глаза её сузились.

– А ты прожёвывай пищу, – велела она сердито. – Не глотай её кусками в надежде обвести меня вокруг пальца и выманить ещё!

– Где ты живёшь, матушка?

– Где боги пошлют, – небрежно отозвалась женщина, что, скорее всего, означало, что спит она где придётся, как и большинство остальных беженцев с материка в этом битком набитом людьми вонючем городе внутри города. – А что? Ты, никак, собрался предложить мне опочивальню во дворце? Неужто ты устыдился того, что гневишь богов пьянством и блудом, и вознамерился вернуть их благосклонность, проявив толику милосердия к женщине, тебя породившей?

Прежде чем ответить, Тинрайт сделал глубокий вдох.

– Тебя всегда чрезвычайно увлекал мой образ пьяницы и блудня. Интересно, приличествует ли образцовой матери настолько часто говорить о таких вещах?

К его полному удовольствию женщина залилась краской.

– Ах ты, дурной ребёнок – и всегда таким был! Я говорю об этом лишь для того, чтобы указать тебе на твои ошибки, не заботясь о собственном благе. Конечно, я всегда слышала в ответ одну лишь брань – сначала от твоего отца, а теперь и от тебя, но я не буду прятаться, зная, что воля богов не исполняется как надо.