Воскресение в Третьем Риме

– Еще одно слово, ma tante. Это ваши мысли или…

– Это мои мысли и мысли… одного умного человека.

– Чудотворцева?

– Вырастешь, Кеша, узнаешь, – повторила она, улыбаясь теперь уже непритворно: как не улыбнуться, когда я все еще не вырос, и неизвестно, когда вырасту…

Не скрою, на следующий же вечер я сообщил Кире аргумент насчет цареубийства, не упоминая тетушку, как в разговоре с тетушкой не упоминал Киру. Аргумент поразил Киру, что не меньше поразило меня самого. Кира явно не знала, что сказать, но через несколько секунд она выпалила:

– Царь не вернется. Нет, не вернется, потому что не вернется Бог.

– А что, если Бог никуда не уходил?

– Значит, мы ушли от Него.

– А если мы к Нему вернемся?

– Мы не вернемся к Нему, потому что мы Его не любим.

– Почему не любим?

– Нельзя любить того, кого нет, когда мы не любим того, кто есть: друг друга.

– А разве мы не можем любить друг друга? – сказал я и смутился, не начинаю ли я объясняться в любви этой странной девушке, но что это за объяснение в такой неуклюжей вопросительной форме, да и люблю ли я ее или просто ею «интересуюсь»?

– Мы не можем любить друг друга, – сказала она, – потому что отец народов оскопил целый народ. Этакий кремлевский Кондратий Селиванов. Слышал про такого?

– Скопческий Христос?

– Христос или Антихрист, тебе лучше знать. По-моему, вся твоя религиозная философия от скопчества идет. Помнишь, у Пушкина: мы сердцем хладные скопцы…

– А Розанова ты читала? – спросил я, неуверенный в том, недооцениваю я или переоцениваю эрудицию этой советской девчонки с внешностью санитарки или домработницы.

– Да, Розанов отличается от них. Он знал, что не бывает бесполой любви, даже к Богу бесполой любви не бывает. Но и Розанов запятнал себя отвратительным базарным юдофобством.

Я промолчал, вспомнив, что передо мной жена Адика Луцкого, потом заговорил на прежнюю тему:

– Но почему ты считаешь, что Сталин оскопил народ?

– Страх оскопляет. Похоже, и тебя оскопили. Ты Замятина «Мы» читал?

– Про такую книгу я даже не слышал.

– Вот, возьми, я принесла. Только не вздумай читать в аудитории или в поезде. За такое чтение посадить могут.

Она дала мне заграничное издание Заметила. Прочитав его тайком от тети Маши, я понял, что это было своего рода письмо Татьяны ко мне, незадачливому Онегину.

К этому времени я уже уверился в том, что видел Киру и раньше, в Мочаловке, летом на Совиной даче. Я заметил, что тетя Маша с некоторых пор всячески препятствовала моим посещениям Совиной дачи. Она предпочитала, чтобы Софья Смарагдовна, моя крестная, заходила к нам, а не я к ней. Неужели тетушка боялась, что в связи с новыми веяниями на Совиной даче оживится Комальб? Я тогда ничего не знал о прежних коммунистических альбигойцах, но некоторые из них выжили и даже возвращались из лагерей, о чем тетушка, вероятно, слышала. Что, если Комальб возродится и в него вовлекут меня? Вообще, тетушка переживала новый приступ тревоги за меня. Ведь прежний лидер Комальба, Тоня (Антуанетта) Духова была старшей сестрой Адика и должна была вместе с ним унаследовать Совиную дачу Что, если в Комальб втянут меня? Любопытно, что Софья Смарагдовна, казалось, разделяла эти опасения, оберегая меня от контактов с молодыми обитателями Совиной дачи.

Я сказал, что читал роман Замятина как любовное письмо от Киры. Он и она подняли интимный бунт против тоталитарного режима, но он сдался и предал ее, а она не предала. Потом я прочитал у Орвелла, как оба сексуальные бунтовщика предали друг друга. Теперь я думаю, не предал ли Киру и я? Или она меня? Или мы оба предали друг друга? Неужели вся наша жизнь – нагромождение цитат из книг, казавшихся значительными, когда они были запрещены, а когда они стали общедоступными, их перестали читать?

Онегин ответил на письмо Татьяны хотя бы устно, а я, прочитав «Мы» залпом, даже ответить не успел: Кира подхватила тетушкину тему на следующий вечер. Иногда мне казалось, что она готовится к вечернему разговору со мной, как мы оба готовились к зачету или к экзамену.

– Вот ты говоришь «цареубийство» и забываешь: убили-то не царя, а человека, как убивали и при царе по его приказу вот его самого и убили.

– Но, убивая царя, убивают государство…

– А черт с ним, с государством, когда из-за него людей убивают.

– Ты хочешь сказать: «Не убий»?

– Так и без меня сказали, а потом принялись убивать, убивать, убивать. А вот Маркс сказал: «Хорошо же то общество, которое не знает лучшего средства самозащиты, чем палач». И опять же Маркс сказал: «.. со времен Каина мир никогда не удавалось ни исправить, ни устрашить наказанием». Но Маркс был слишком хорошего мнения о человеке. Устрашить-то удалось, и как еще удалось!

– И разве это не марксисты сделали? Ты же сама говорила о терроре.

– Да Маркс-то марксистом не был. Марксисты все извратили. Социализма у нас никогда и не было.

Признаюсь, такого Маркса я не знал. Для меня Маркс соотносился только со скукой семинаров, зачетов и экзаменов по общественным наукам. Из Маркса я помнил только, что у пролетариев нет отечества, хотя преподаватели напоминали, что после Великого Октября оно у них появилось.

– А при настоящем социализме не убивали бы, что ли? – спросил я. – Разве не все дозволено, если Бога нет?

– «Все дозволено» не значит, что ничего не запрещено. (Потом я прочитал это у Камю.) Все дозволено, если нет Бога, но если ничего не запрещено, нет человека. Только помнить надо: человеку запрещать некому кроме самого человека, в чем и заключается человечность.

– Значит, запреты все-таки остаются? А как же свобода?

– Свобода – не свобода, если нет свободы запрещать себе.

– А другим?

– Ты сам один из других. Кто посягает на свободу другого, тот перестает быть свободным сам. А реализуется свобода через пол.

– Значит, один пол свободен лишь по отношению к другому?

– Другой всегда другого пола, – бросила она загадочную фразу, которую мне еще только предстояло понять.

Я чувствовал себя медиумом в диалоге Киры и тети Маши, не подозревавших друг о друге, как я тогда думал. Но их или наш диалог должен был прерваться. Первые два курса нашего института должны были ехать в колхоз, на картошку, как тогда говорили. Помню, с какой тревогой снаряжала меня тетя Маша в эту поездку Мы впервые должны были расстаться на такой долгий срок, на целых две недели. Тетя Маша вытащила откуда-то старый мешок, с которым сама когда-то мешочничала по окрестным деревням в поисках съестного. В этот мешок она положила крупы, пачку сахара, несколько банок консервов, теплый свитер. Она предпочла бы не отпускать меня, но боялась, что меня отчислят из института, если я не поеду. Я натянул старые кирзовые сапоги, облачился в подержанный, но добротный кожух, сунул деревянную ложку за голенище, чтобы было смешнее, и отправился на вокзал. Тетя Маша перекрестила меня на дорогу и продолжала крестить меня, пока я не скрылся из виду Иконку дать она мне не решилась, опять-таки опасаясь, как бы меня не выгнали из института.

На всю жизнь я запомнил сизо-голубую дымку, окутывающую лесистые холмы вокруг сельца Рождествено, где нас разместили. Сельцо было разделено надвое глубоким оврагом, по дну которого сквозь частый ракитник несся ворчливый ручей. Местные жители бросали в ручей всякий хлам, но у него было такое мощное течение, что он уносил этот хлам прочь и выглядел чистым. Выше по течению били ключи, и мы впервые в жизни отведали ключевой воды.

Погода стояла пасмурная, прохладная, но сухая, как бывает в первых числах октября. Картошка оказалась выкопанной, но старики и старухи продолжали выбирать ее из борозд. Оказывается, нас отправили не на картошку, а на силос. Девушки собирали ботву, оставшуюся от кукурузы и подсолнечника, сваливали ее в кузова двух или трех грузовиков и трамбовали собственными телами, после чего мы ворошили эту ботву вилами и набивали ею силосную башню. Ботва пахла горьковатой осенней свежестью, как и мглистая дымка, подернувшая холмы. Картошку сельчане растащили по дворам, нам выделяли ее совсем немного. Пригодились наши съестные припасы. Тетя Маша знала, что делала, когда набивала мне мешок. Черный хлеб в село привозили два раза в неделю, белые батоны появлялись изредка.