Воскресение в Третьем Риме

– Насколько я понимаю, Адриан доверил дачу вам…

– Что значит «доверил»? Никакой доверенности он мне не выдавал… Дачей распоряжаться я никак не могу… Говорю вам, я здесь гостья… или сторожиха, если не сказать, что я здесь вообще проживаю из милости…

– Клавдия!

– Так ведь оно и есть, Иннокентий Федорович. У меня никогда не было собственной жилплощади.

– Я всегда думал, что Адриан рано или поздно подарит эту дачу вам…

– Может быть, он так и сделал бы… если бы ему пришло в голову… Но он мало интересуется… этой дачей у себя в Америке. Ему дела нет, что здесь протекает крыша. Правда, и это еще не беда, можно подставлять ведра… Но теперь дача отремонтирована… благодаря Всеволоду Викентьевичу…

– На каких же условиях господин Ярлов ремонтирует чужие дачи? Он что, меценат, или спонсор, как теперь говорят?

– Повторяю вам, я не знаю подробностей… Как будто ведутся переговоры о приобретении этой дачи…

– Переговоры с Адрианом?

– С Адрианом Вениаминовичем. Кажется, он склонен согласиться.

– А как же вы?

– Всеволод Викентьевич настолько любезен, что предлагает мне жить здесь и впредь… как я жила до сих пор… (В ее голосе прорвалась наконец ирония.)

– И то хорошо.

– Хорошо. Кроме того, он предлагает мне двухкомнатную квартиру. В Москве.

– Просто так предлагает? Без всяких условий?

– На этот вопрос я не могу вам ответить. Я сама еще не решила.

– А как же архив?

– Ну, это-то просто… Где архив, там и я.

– Что же будет здесь, на даче?

– Предполагается создать здесь музей… Платона Демьяновича.

Я вспомнил, что мне говорила Кира всего часа два назад. Получается, и Кире, и Клавдии Ярлов предлагает одно и то же. Так сказать, музей-квартира и музей-усадьба… Но эта дача никогда не принадлежала Чудотворцеву. Он только снимал здесь комнату с террасой. Что это за странный музей с филиалами в Москве и в Мочаловке? Собственно, я и приехал среди ночи для того, чтобы выяснить этот вопрос. Впрочем, нет. Кира послала меня сюда по другому вопросу. Но как задать этот вопрос? Не ссылаться же на Киру. Но и Клавдию надо предупредить. Иначе Кира, чего доброго, начнет действовать, и я, как всегда, останусь виноват перед обеими. Мысли эти пронеслись у меня в голове, а я ни с того ни с сего вдруг спросил о том единственном, что меня интересует:

– Можно узнать, что это за рукопись?

– Это книга, над которой Платон Демьянович работал много лет, – с деловитой готовностью и в то же время с явным облегчением ответила Клавдия. – Вы, конечно, имеете о ней представление. Книга называется «Бог и боги».

– Можно на рукопись взглянуть?

– Это, собственно, не рукопись, а машинопись, и взглянуть на нее затруднительно. Рукопись насчитывает более тысячи страниц, не считая черновых набросков и вариантов, которые тоже будут включены в это издание.

– И все это написано вашей рукой?

– Моей рукой это записано и перепечатано. А написано это Платоном Демьяновичем.

– Но ведь он не возвращался к этой рукописи после сороковых годов?

– Нет рукописи, к которой Платон Демьянович не возвращался бы, – суховато проронила Клавдия.

– И все-таки, если позволите, я взглянул бы, – промямлил я.

– Извольте, но было бы разумнее, если бы я сама прочла вам некоторые места. Я хорошо знаю рукопись, и к тому же… я ведь лектриса… – неожиданно улыбнулась она.

– Но ведь уже третий час ночи…

– Ничего, я привыкла работать по ночам, так что если вы не устали…

Я бы никогда не признался, что я устал, и она ровным голосом принялась читать. Отдельные положения книги действительно были мне знакомы, но своеобразная магия чудотворцевских интонаций немедленно захватила меня, если не сказать заворожила. Платон Демьянович рассуждал так:

Идея Бога таится в языке и до такой степени предполагается языком, что как бы остается не только его функцией, но и предпосылкой. На мысль о Боге наводит сама соотнесенность языка с той реальностью, которую язык обозначает. Очевидно, каждое слово обозначает нечто не являющееся словом: предмет. В результате само слово приобретает предметность или даже реальность, а в реальности обнаруживается нечто позволяющее обозначать ее словом: смысл. Эта взаимность языка и бытия не может быть исчерпана рассудочно или научно; в нее нужно так или иначе верить. Каждый говорящий верит в то, что слово обозначает именно то, что он с ним связывает, но он верит также и в то, что его собеседник, другой, верит в это же. Такая вера практически подтверждается на каждом шагу, на ней основывается элементарное взаимопонимание, не говоря уже о законах, обычаях или идеологиях. Идея Бога присутствует в этой соотнесенности языка и бытия, так как без Бога подобная соотнесенность невероятна или невозможна. Существование Бога подтверждается, гарантируется существованием мира, языка и самого говорящего. Бог Ветхого Завета так и называет Себя: Сущий или Я Есмь. Таким образом, любой простейший акт говорения превращается в исповедание веры. В связи с этим спрашивается, что обозначает само слово «Бог». Очевидно, это слово по своему смыслу не может означать несуществующее, даже с чисто языковой точки зрения не может не быть Богом. Следовательно, само по себе высказывание «Бога нет» ничего не означает, так как если нет Бога, то нет существующего, нет говорящего и нет его высказывания. Словосочетание «Бога нет», додуманное до конца, превращается в совершенную формулу безумия, и с этой точки зрения следует понимать библейский стих: «Сказал безумец в сердце своем: нет Бога» (Пс., 13:1).

Совершенно очевидно, что никакая религия немыслима вне высказывания, вне языка, а главной проблемой языка является сочетание некоего единства, превращающего разрозненные звуки-знаки в систему, и многообразия или членораздельности, так как один звук или нечленораздельный шум не образуют языка ни при каких обстоятельствах. Поэтому исключительной точностью отличается русское обозначение дохристианских или добиблейских религий: язычество. Эти религии являются именно религиями языка или языков, принимая во внимание, что древнерусское слово «язык» означает также «народ». Языческая религия – это самообожествление народа, рода и племени в языке и через язык. Чем древнее, чем первобытнее язык, тем отчетливее распознается в каждом слове имя собственное, имя Божества, у которого много имен, а в каждом имени угадывается его стихийное, бытийное начало. Так в имени верховного греческого бога Зевс распознается Дий, dies, день, диво, индоевропейский корень, связанный со светом. Имя славянского бога Купала соотносится с латинским «cupido» (Купидон) через глагол «кипеть», то есть страстно желать. Язык роднил между собой соплеменников и поднимал это родство на уровень Божества, что признавал даже строжайший ревнитель единобожия апостол Павел, усматривающий именно в творчестве языческих греческих поэтов идею богочеловеческого родства (Деян., 17:28). Отсюда вывод, что язычество – это религия божественных имен и она может изучаться лишь на основе обширного языкового материала, прежде всего, на материале родного языка, незаметно срастающегося при этом с другими языками, так как божественные имена дают уникальный ключ к языку и в эпохи религиозного сознания люди осваивают иностранные языки с легкостью, невероятной для современного человека (вспомним хотя бы Марко Поло и Афанасия Никитина).

Именам по их природе свойственно разнообразие и множественность. Множественность божественных имен традиционно понимается как языческое многобожие. Однако существуют языческие религии, почитающие единого Бога, и все-таки остающиеся языческими, как, например, культ Маниту, великого духа у американских индейцев. Соотношение единого и множественного, на котором основывается язык, по-своему преломляется в языческой религии. В то же время всем языческим богам присуще нечто общее, в силу чего они, собственно, и почитаются: их божественность, которая при всех своих бесчисленных проявлениях не может не мыслиться. С точки зрения язычества все существующее божественно и достойно поклонения. Первичной, естественной религией человека является пантеизм. Отсюда почитание животных, растений, камней и так называемых идолов, которые святы, как свято все. Так над множественностью божественных проявлений берет верх единое божественное начало, сказывающееся в единичном, а совершенным образом единичного оказывается носитель собственного имени, «я». Местоимение первого лица единственного числа в русском языке как будто случайно совпадает с первой буквой имени Божьего в Ветхом Завете: Яхве, что значит опять-таки Я Есмь, но в языке все случайно и все знаменательно. Быть может, именно этим совпадением объясняется изначальный персонализм русской религиозной философии в отличие, например, от стойкого западного пантеизма, торжествующего в абсолютном идеализме немецкой классической философии. Всякий раз, называя себя «я», человек исповедует, что он образ Божий, а прообраз не просто выше образа, но находится вне сферы его бытия, несоизмерим с ним. Мир не существует без Бога, но Бог пребывает вне мира, как художник вне своего создания, и открывается миру по доброй воле в религии откровения. Естественная языческая религия исходит от человека и направлена к Богу; религия откровения исходит от Бога и направлена к человеку.

Так истолковываются два таинственных библейских стиха. С одной стороны, Бог говорит, что все боги народов – идолы, а Господь небеса сотворил (Пс., 95:5), а с другой стороны, тот же Бог говорит людям: «Я сказал: вы – боги, и сыны Всевышнего – все вы» (Пс., 81:6). В первом случае Бог провозглашает изначальное различие Творца и творения. Идолы – это хаотическая множественность бытия, зловещая в своем отпадении от Бога и клевещущая на Творца в своем распаде. Люди же суть истинные боги, потому что они богоподобны, а подобие совершенному прообразу невозможно без родства с Ним. Столкновение этих двух принципов составляет историю рода человеческого и его культуру. Люди уже были богами, но пожелали быть «как боги» (Быт., 3:5), то есть как ложные мнимые боги, как идолы, отпавшие от Бога и впавшие в дурную хаотическую множественность. Единение человека с Богом восстанавливается в Богочеловеке, во Христе; от самых истоков своей истории человек чаял, жаждал такого воссоединения. Поэтому в именах языческих божеств нередко присутствуют звуки истинного Божьего имени. Так, в латинском Jovis угадывается Яхве, в имени славянского бога Ярила слышится то же изначальное «я», «Хоре» воспринимается, как аббревиатура имени Христос, а имя славянского Даждь-бога включается даже в православную молитву «Отче наш»: «хлеб наш насущный даждь нам днесь». Так формулируется вывод, основополагающий для всей духовной жизни человека: Бог – Слово, боги – буквы.

Клавдия сделала паузу. Или голос ее осекся? Я воспользовался этим, чтобы спросить:

– Позвольте, а на какой странице впервые сказано: имя Божье есть Бог? На седьмой или на девятой?

– Но Бог не есть имя… Не забудьте! – вскинулась она, как бы возражая.

– Я-то помню, но я помню и то, что именно эта фраза давала повод к обвинениям Платона Демьяновича в ереси. На какой же все-таки это странице?

– Мало ли в чем его обвиняли… и обвиняют сейчас, но вы-то… вы-то знаете правду…

– И все-таки на какой же это странице?

Клавдия лихорадочно листала рукопись.

– Ну вот, вы почти угадали… на восьмой странице.

– Правильно. Но ведь это машинопись. А мне бы хотелось взглянуть именно на рукопись.

– А вы что… видели ее когда-нибудь?

– Разумеется. Вы же мне и показывали ее… в свое время. Мне так хочется снова взглянуть… на почерк.

– Но это мой почерк. Уже тогда я писала под его диктовку.

– Именно так. Но я в свое время научился на глаз определять, когда вы писали под диктовку, а когда переписывали от руки набело. Помните, у вас долгое время то ли не было пишущей машинки, то ли она была неисправна, то ли вы не умели печатать. Вот вы и записывали сначала со слуха, а потом переписывали. Так мне и хочется сличить оба эти варианта.