Воскресные призраки
Шрифт:
Суть не в том, права она была или нет: я не могла измениться. Марк не первый, кому я позволяла обращаться с собой как с вещью. Тогда мой круг общения состоял из людей случайных, с которыми вообще не стоило иметь дела; но я, наоборот, стремилась к ним и получала удовольствие от этих ущербных отношений.
Чем сильнее мама давила, тем больше я распалялась. Всегда уверенная в собственной правоте, она не понимала моих потребностей. А я всего-то хотела немного уединения.
В конце концов мы сильно поругались. Не в силах больше сдерживать её напор, я ушла. Последнее, что помню: мама садится на стул у окна и поглаживает рукой левую сторону груди.
Договорившись с подругой, что она приютит меня на ночь, я поехала в другой конец города. Когда вернулась утром и открыла дверь своим ключом, увидела маму. Она лежала рядом
Я убила собственную мать. Правда в том, что, сколько ни бери чужой боли, сколько ни наказывай себя, нельзя стереть прошлое. Быть может, однажды я превращу стыд, сожаление и чувство вины в нечто, что придаст смысл каждому будущему дню: смогу простить себя. А если не выйдет – сделаю всё, чтобы помочь Дине.
Стоя на песке, Дина пускала «блинчики». Когда я подошла к ней, она сообщила, с неприкрытым детским восторгом, что насчитала десять касаний. Она была совсем как я в тот день, когда мы с мамой приезжали сюда в последний раз.
Дина протянула мне плоский камешек. Я запустила его. Он подпрыгнул семь раз и пошёл на дно.
Белое поле
В утренней черноте, слыша, как похрустывает снег под ногами, пошла в коровник, там навела порядок: Клавку подоила, добавила сена, убралась. Корова ещё с телячьего возраста тут в одиночестве проживала. Когда муж у Александры умер, остальных бурёнок продала: не справиться было одной, и дело не в возрасте, а в спине: трудно с болью. Лечилась, но эффект оказался временный. На визиты в областной центр, на платную клинику денег ушло немало: диагноз, советы врачей, процедуры, лекарства. Обезболивающие помогали – нерегулярно.
Завтракала чаем с молоком и сухарями, опуская их в чашку и глядя, как светлеет. Снег из ночного, серо-чёрного становился чище. В доме – спокойствие, слышно только часы на стене. Вымыв посуду, сидела и глядела заворожённо, как бежит стрелка по циферблату.
А вскоре достала сигареты, надела куртку и вышла на скрипучее крыльцо; там поправила белый пуховый платок, застегнулась и побрела вдоль стены к скамейке под окном, где села посередине и неспеша закурила. Глядела на свой двор, на дровяницу, сарай, на ладан дышащий, на открытую калитку, за которой – ровное белое поле. За полем холмы есть. Когда-то Александра бегала туда и обратно, чувствуя себя перисто-лёгкой. Того времени больше нет. Ничего нет. А ближайшие люди за десять километров.
Курила в безветрии, щурила глаза; выглядели они мутными, водянистыми на плоском скуластом лице, но до сих пор были зоркими, пусть и безразличными. Кто смотрел в них в первый раз, думал, что пустая женщина перед ним. И угадывал. Все дни для Александры стали одинаковыми: пенсию привозили раз в месяц – событие. Походы пешком в магазин по разбитой дороге, которая летом – грязь, зимой – снег. Раз в два дня приезжает за молоком Щербинин, даёт ей деньги, переливает товар в свои особые канистры, и увозит, и где-то продаёт. Александра не интересуется.
Муж мечтал о большом хозяйстве: хотел больше коров, а потом взял и умер, вот так, не спросив её мнения. Она же, намаявшись с шестью животными за все годы, решила, что ей и одной Клавки хватит. Помрёт Клавка - новую брать уже не будет. А иногда ощущение такое во всём теле, что корова её запросто переживёт. Сегодня ещё хорошо, лишь чуть покалывает.
Ничего больше не надо. И никого.
Курила. Ждала.
«Нива» подъехала минут на двадцать позже обычного. Из неё вышел Щербинин, направился к калитке. Александра сидела неподвижно, положив на колени руки и мерно выдыхая пар. Встала и пошла в сарай – он за ней. Александра открыла дверь, Щербинин вошёл, взял оба ведра, снял с них марлю, понёс к машине. Александра побрела за ним смотреть на его уверенные во всём движения: как Щербинин, этот мужик без возраста, при помощи воронки переливает молоко в свои канистры, как закрывает их крышками, закручивает плотно, ставит в багажник «Нивы», достаёт деньги. Александра шмыгнула носом,
беря бумажки, спросила:– Дак чо там, как вообще?
– Да так же. Как же ещё, – едва разборчиво ответил Щербинин.
Ну и замечательно. Александре не очень и хотелось вникать в подробности. Любопытство к чему бы то ни было она потеряла давно. Было ли оно вообще, пойми.
Передав ей вёдра, Щербинин махнул рукой, забрался в машину и уехал. Александра постояла и двинулась обратно. Шагнула в калитку, закрылась на крючок, поставила вёдра в сарай. Вернулась на скамейку у стены под окном: очень ей нравилось просто сидеть и слушать, как шумит ветер, бегущий по белому полю. Когда вьюга, сидела Александра, пока не коченела совсем, когда летний дождь, сидела, пока не становилась вся мокрая, тогда и шла домой. И если не на улице, то у окна занимала место: опершись на пухлые предплечья, смотрела вдаль, словно стремилась найти там себя саму, прежнюю, которая бежит зачем-то к холмам и обратно. Вот только зачем бежит – тут вопрос. Наверное, с молодостью наперегонки соревнуется. И без толку. Умчалась та на своих вечно молодых ногах.
Закрыв глаза, Александра увидела ярко-жёлтые одуванчики, усеивающие поле. Куда ни посмотри - весь мир в одуванчиках.
Александра открыла глаза и уставилась на низкое серое небо.
Летела птица: быстро, ровно, словно у неё где-то куча дел.
Через час к воротам подъехала, раскидывая снег, большая чёрная машина. Александра вышла на крыльцо. Из машины выскочила племянница Вера, из задней дверцы вытащила пухлый магазинный пакет, подошла к калитке, открыла. Верин муж, выбравшись наружу, стал дышать, запрокидывать голову, немного погодя закурил сигарету. Вера пересекла двор, по-хозяйски осматриваясь, и кивнула Александре. Та кивнула в ответ. Племянница взошла на крыльцо, Александра посторонилась, чтобы пропустить её в дом, и та шагнула широко, топнув сапогом. Александра поплелась за ней, а когда вошла, увидела, что Вера обосновалась за кухонным столом и, сняв шапку, расстёгивает пальто: после машины жарко, в доме тоже. Лицо Веры покраснело. Указав на пакет, водружённый прямо на стол, она сказала:
– Продукты тебе вот.
Александра села на табурет в углу, Вера почесала шею. Верин муж вошёл в дом, а потом возник в дверном проёме и встал, осматриваясь, сунув руки в карманы.
– Ну, чего надумала? Надо продавать. Ну?
Александра опустила глаза, разглядывая полосатые половики. Она не собиралась продавать, а Вера настаивала. Третий раз за месяц приезжает: всё даёт время на раздумье. Александра не любила своего младшего брата - племянница была вся в него. Её тоже не любила.
Вера опять за своё:
– Нам позарез деньги нужны. Кредит выплатить. Как раз бы вышло погасить остатки и чуть сверху. Тебе чего? Живёшь тут одна, как сова. А в городе-то лучше в сто раз. А мы не хотим брать другой кредит для погашения этого: мы что, дураки какие? Ха, – голос Веры превращался в почти неразборчивое бормотание, – у тебя спина больная, ты можешь свалиться в любой момент и не встать. Чего тогда? А там будет тебе отдельная однокомнатная, бесплатно, заметь, дарим, пенсию туда переведёшь, и никаких забот, всё под боком: магазины, аптека. Тебе семьдесят два уже - пора за ум взяться, тёть Саш. Вижу, надумала! – Вера хохотнула, словно наконец получила нужный ответ.
Александра думала, конечно, но, чтобы надумать, как того хотела Вера, – нет, не случилось. В город ей дороги нет. Всю жизнь тут, до конца.
Покачав головой, Александра продолжала смотреть в пол. Вера злилась, обращалась к мужу: вот, мол, смотри, говорила, что не станет, упрямая. Тот молча кивал, сомкнув брови.
– Сейчас надо продавать, пока дом ещё крепкий и корова молодая. Отдельно про неё договорилась, за цену хорошую.
Раздражённая племянница хлопнула себя по коленям. Снова начала живописать прелести городской жизни с удобствами, особенно напирая на туалет и ванную. Александра прикрыла глаза: спит сидя странная пузатая старуха. Представилось ей поле: одуванчики и зелень, конечно, хороши, и приятно, когда голые ноги травинки щекочут, покалывают, но зимой, накрытое снегом, оно лучше. Словно громадный белый лист. Хочется написать на нём нечто особенное, сокровенное. Александре нравилось думать, что однажды прилетят сюда птицы, много-много, и сядут на белое поле, и по её желанию выстроятся в буквы и слова.