Воспитание души

Все молчали.

— Небось недолго вам, студентикам, гулять! — сказал Витька Смолин. Казалось, он не слышал последних слов Николая. — Забреют, и все тут… Что тогда?

Студенты не пожелали отвечать на вопрос Смолина. Разговор оборвался, и они ушли. Я поплелся за ними, хотя уходить не хотелось. Было что-то в круглом лице Коли Карбушева с симпатичными ямочками на щеках такое, что требовало продолжения этого разговора.

И действительно, разговор этот имел продолжение, но случилось это почти через два года, и об этом я расскажу позже.

Часть третья ТРЕВОЖНАЯ ЮНОСТЬ

Начало

Сегодня так же, как и в любой другой учебный день, преподаватель математики Владимир Константинович Молчанов неторопливо, слегка вразвалочку, хмуро сведя мохнатые брови, вошел в класс, держа в руках классный журнал. Мы все встали. Он, не глядя на нас, кивнул головой, поднялся на кафедру и раскрыл журнал. Сейчас кого-нибудь вызовет, возможно, что и меня, а математика у меня была длительно и безнадежно запущена. Наступила неприятная пауза, и тут, не выдержав этого испытания, кто-то из учеников спросил с места:

— Владимир Константинович, разве вы будете сегодня спрашивать?

— А что такое? — спросил Молчанов, подняв от журнала свои неприветливые темно-синие глаза.

— Да ведь сегодня царь отрекся от престола!

— И великий князь Михаил Александрович тоже! — добавил кто-то.

— Значит, исполнились сроки, — медленно проговорил Владимир Константинович.

Он любил иногда щегольнуть выспренними церковными оборотами, которым особенную выразительность придавало его вологодское оканье. По хмуро-красивому лицу его пробежала улыбка, как луч солнца в пасмурный день.

— А нам, господа, хоть небо упади на землю! И, если мы при этой всемирной катастрофе уцелеем, все равно должны пройти за год три огромных курса: алгебру, геометрию и тригонометрию. Да еще физику в придачу… Уроки уменьшили, вместо пятидесяти пяти учимся сорок пять минут, а программу небось не урезали! — сказал он раздраженно. — И, поскольку вы, господин Марковский, намеревались ознаменовать отречение от престола государя императора неожиданными каникулами, попрошу вас к доске!

Марковский, хотя и не отлично, но справился с задачей по тригонометрии. Молчанов вызвал еще кого-то. Учебный день начинался, как всегда…

Меня Молчанов обходил взглядом. Отношения наши были всерьез испорчены, хотя с первого знакомства, еще в младших классах, Владимир Константинович вызывал у меня симпатию и, пожалуй, даже восхищение.

Когда я в четвертом классе впервые попал к Молчанову, ничего, кроме скуки, не ожидал я от математических предметов, которые он преподавал. Но на первом же уроке он вдруг подошел к доске, начертил две пересекающиеся линии, провел кривую и тут же показал нам, как эту кривую можно в отношении двух пересекающихся линий изобразить в виде уравнения, алгебраического уравнения, которое мы уже решали. Таким образом, мы, даже не подозревая об этом, познакомились с началом аналитической геометрии. По программе курс аналитической геометрии нам предстояло пройти только в седьмом классе, но Владимир Константинович смело разрушил установленные границы между отдельными дисциплинами.

— Вы видите, что математическое уравнение выражает кривую, — говорил он. — Это только один из примеров, что отдельные предметы математики связаны между собой, что все они суть одна великая наука — математика!

Так математика, которую преподавал Молчанов, приобретала волшебно-легкий и увлекательный характер.

— Почему трудна сия теорема? — спрашивал он. — Потому что она не теорема, а аксиома и в доказательствах не нуждается, как все, что дается опытом. Пишите на полях учебника: «Возражаем учебнику»… — И он, грозно хмурясь, вместо схоластических и неуклюжих формулировок учебника диктовал свои, простые, легкие и выразительные.

У Владимира Константиновича было несколько своих учебников. Но он мечтал весь курс математики изложить по-своему. На экзаменах в высших учебных заведениях профессора узнавали учеников Молчанова.

— Позвольте, вы не из Вологодского реального училища?

— Нет, я из Челябинска.

— А кто у вас преподавал математику?

— Владимир Константинович Молчанов.

— Молчанов? — оживленно переспрашивал профессор. — Значит, он перешел к вам, то-то я сразу узнал его манеру…

Испытуемый получал высший балл.

Невозможно было не восхищаться этим человеком! И все же с математикой у меня не ладилось. Чтобы решить алгебраическую задачу, запомнить доказательство геометрической теоремы, следовало сосредоточить на ней все умственные силы. А эти силы я с охотой, страстью, можно даже, пожалуй, сказать с одержимостью, сосредоточил на другом: на чтении художественной литературы, на изучении истории литературы, теории словесности и истории вообще. Уроки математики оставались невыученными, задачи решались кое-как, то есть неправильно. Молчанов, если называть то, что происходило со мной, выразительным школьным языком, лепил мне пару за парой…

Из пятого в шестой класс я перешел с переэкзаменовкой по алгебре. Но хочешь не хочешь, а чтобы сдать переэкзаменовку, пришлось заняться алгеброй, я втянулся в нее и на осеннем экзамене так решил задачу, что Молчанов во время первого же урока воспроизвел на доске мое решение как образцовое. Обращаясь ко мне, он сказал:

— Послушайте, господин Либединский, до сих пор я считал, что в отношении математики вы богом обижены. Оказывается, все не так! Способности у вас есть, а вы попросту не хотите заниматься. На педагогических советах преподаватели литературы и истории горой за вас стоят. Но, простите меня, эти так называемые гуманитарные науки даже и науками-то назвать нельзя! Нет, я совсем не против, чтобы изучать грамматические правила или знать, кем был для нашего отечества Петр Великий. Но насколько я помню, даже по вопросу о царствовании того же Петра Великого западники твердили одно, а славянофилы — прямо противоположное! Так какая же это наука? А освобождение крестьян? Прошло пятьдесят лет, и об этом значительнейшем событии нашей истории нет единого установившегося мнения… Литература? Ну что, стишки заучивать, что ли? Так пусть те и заучивают, кому они по душе. А я вот за всю жизнь только одно стихотворение выучил: «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда». По мне, так это вреднейшее стихотворение, поскольку человек в нем, вопреки своей природе, уподобляется некой птичке, которой, кстати сказать, известны и труды, и заботы. А вот кто сочинил сие стихотворение, Пушкин или Жуковский, не помню. И помнить это ни к чему! А математика! — воскликнул он. — Каждый шаг — раскрытие глубочайших законов природы. О том, как прекрасна эвклидова геометрия, я уже толковал вам в прошлом году. Но вот приходит гениальный соотечественник наш, профессор Казанского университета Лобачевский, и создает неэвклидову геометрию. Какие глубочайшие тайны Вселенной раскрывает она! И вот вы, молодой человек, которому даны все возможности постичь эти тайны, отворачиваетесь от них… А у меня завелся один корреспондент, деревенский попик. Он закинут в глубину нашего оренбургского чернозема. До железной дороги несколько десятков верст, не жизнь, а сплошная дремота. Казалось бы, только спать вверх животом, обеспеченность полная. Другие из его сословия так и делают, только и знают, что собирать требу. А он — нет! Имея влечение к математике и не желая ограничиваться скудным семинарским образованием, он сам проходит курс! Отзвонит какую-нибудь там обедню, пробормочет бессмысленный псалом, придет домой — и за учебник. Квадратные уравнения решает… — с дрожью в голосе говорил Владимир Константинович. — Мы с ним в этом году до анализа бесконечно малых добрались. И все по переписке… Великий человек! — заключил он, подняв палец.

Класс слушал эти оригинальнейшие рассуждения, добродушно посмеиваясь, подавая одобрительные реплики. Я безмолвствовал, помня мудрый совет отца не вступать в спор с учителями. И, хотя я чувствовал, что в фанатической любви Молчанова к математике было что-то высокое и даже сродное искусству, я упрямо шел по избранной мною стезе.

Но вот как-то зимой мы вдвоем с моей сверстницей весь вечер пробродили по улицам Челябинска. Безлюдно, тихо, снежно. Слышно только, как собаки лают, то вдалеке, то поблизости… И вдруг среди сонной тишины раздались звуки скрипки, и мы пошли в ту сторону, словно нас туда позвали. Мы без труда нашли этот маленький домик, форточка открыта, из нее валил пар, и вместе с ним лилась музыка. Мне захотелось взглянуть на скрипача, я представлял себе вдохновенного юношу с волнистыми кудрями.

Заглянуть в комнату нетрудно, для этого достаточно влезть на завалинку. Я забрался и увидел в форточку прорезанное глубокими морщинами лицо Владимира Константиновича. Слегка покачиваясь всем своим крупным телом, скользил он смычком по струнам. Только талантливая рука и чуткое ухо могут извлекать из скрипки звуки такой чистоты и звонкости. Взгляд у него был слегка затуманенный, он смотрел в форточку и не видел меня…

Математика и музыка! Они давали ему полноту жизни. Но все, что лежало между музыкой и математикой, для него попросту не существовало…