Воспитание души

Он круто поворачивается и уходит. Сейчас он пойдет в свою комнату, у него там стоит фисгармония, на которой он чудесно играет Баха, Гайдна, Бетховена. Он попытается заглушить медлительно-вязкими звуками ту исполненную новой гармонии музыку, которая вновь и вновь рождается внизу и которой небывалую силу придают тысячи ног, шагающих по мостовой, тысячи голосов, твердящих: «Отречемся от старого мира», «Смело, товарищи, в ногу».

— Ты понял, о чем мы спорили? — спросил отец, обнимая меня.

Я утвердительно кивнул головой.

— Он тысячу раз не прав, мой дорогой коллега Кнапп, представитель европейской собачьей старости! Кто знает, может, она произойдет не сразу, эта революция на Западе, и я ее не увижу. Но ты-то уж обязательно увидишь, как всколыхнется старушка Европа! Рабочие Вены, Будапешта, Праги… Ты увидишь, до них еще дойдет веяние нашей революции, ты увидишь!

«Да, так и будет! — думаю я. — Ведь вот он сам всколыхнулся, помолодел…»

Внизу проходит колонна учащихся, форменные фуражки гимназистов, реалистов, смех, девичьи голоса. Сверстники! Хочу быть с ними, петь, разговаривать, смеяться, спорить.

И я сбегаю вниз. Первая первомайская демонстрация! Потом к ним прибавились октябрьские. Этими демонстрациями, словно красной нитью, прошита вся моя жизнь…

Первая первомайская демонстрация!.. Этими демонстрациями, словно красной нитью, прошита вся моя жизнь…

Съезд крестьянских депутатов

В начале лета 1917 года в городе Уфе состоялся губернский съезд крестьянских депутатов. Совет рабочих депутатов в Уфе возник в первые же дни революции. Первый съезд Советов рабочих и солдатских депутатов уже состоялся. Теперь советская идея добралась до деревни.

Заседания съезда должны были происходить в летнем театре, довольно вместительном здании кокетливой «парковой» архитектуры, с ложными башенками, вырезными балкончиками и внешними лесенками, ведущими на галерею. На эту-то галерею мы. группа учащейся молодежи, принимавшая участие в технической подготовке съезда, и получили места.

Большое сараевидное затененное помещение, освещенное лишь извне падающими сквозь маленькие декоративные окошечки полосами яркого солнечного света, в которых мотались тени деревьев, было сейчас перед нашими глазами. Мы видели, как с глухим говором и топотом заполняли его делегаты съезда. Говор этот разноязычен, наряду с русским все чаще слышался башкирский. Да и на глаз видно, что цветные тюбетейки, пестрые халаты и бурые азямы [4] явно преобладали в зале.

4

Азям — национальная одежда халатного покроя.

— Подумать, ведь почти сплошь башкиры! — с удивлением воскликнул хорошенький синеглазый гимназист, сын начальницы женской гимназии.

— Неужели вы сами коренной уфимский, а не знаете, что Уфимская губерния населена башкирами? — насмешливо спросил темно-смуглый кареглазый мальчик в синей фуражке ученика городского училища, помогавший нам переводить на русский написанные порою арабским шрифтом наказы аулов.

Но вскоре мы смолкли, захваченные тем, что происходило внизу, в зале. Башкиры действительно преобладали на съезде. Они располагались здесь, как хозяева. Сдвигали в сторону длинные скамьи и рассаживались на полу по-восточному, пренебрегая отчаянными протестами театральных служителей, требовавших, чтобы публика «занимала свои места»…

— Да, уж эта публика… — пожал плечами сынок начальницы гимназии. — Интересно будет послушать, как товарищи социалисты будут им растолковывать свои мудреные программы — все эти социализации, национализации… — сказал он пренебрежительно. — Неужели можно предположить, что вся эта дикая публика в них разберется?!

— Еще как разберутся! — ответил юноша башкир.

Я с интересом слушал спор. Разберутся или не разберутся? По наказам, которые я читал перед съездом, мне было известно, на каких ничтожных земельных наделах маются крестьяне, — одна шестнадцатая, одна тридцать вторая десятины. А ведь я уже усвоил, что бытие определяет сознание. Но русские крестьяне в большинстве своем были неграмотные, а башкиры поголовно не знали русского языка. «Как же они разберутся в сущности аграрного вопроса?» — думал я.

Целые деревни и аулы не имели своей земли и арендовали ее у помещика. Обо всем этом — сейчас точно не помню кто — говорил один из уфимских большевиков на съезде. Он только сравнивал убогие крестьянские наделы с огромными поместьями, принадлежавшими уфимскому «благородному» дворянству и башкирским баям.

Речь его тут же переводил на башкирский язык тот самый смуглый мальчик с узкими глазами, что сидел рядом с нами. Делегаты съезда прекрасно усвоили эту речь.

Так на моих глазах на первом губернском съезде крестьянских депутатов определилось, что крестьянство в борьбе за землю будет поддержано большевиками. Да, мы поняли, что Уфа и весь раздольный богатый Уфимский край принадлежит башкирскому народу и что иначе не может быть!

Отец

Когда память возвращает меня к первым месяцам революции, я вспоминаю это время как небывалый праздник весны. И в природе была весна. Вокруг Уфы широко разлились три реки — Белая, Уфимка и Дема, и город на горе стоял как остров. Страна наша праздновала небывалую весну революции, и годы мои были весенние, годы ожидания любви. Это было полное блаженство, и полнотой этого блаженства я был обязан отцу…

А он тоже переживал весну. К нему вместе с революцией вернулась его молодость. Какой большой и доброй душой надо было обладать, чтобы без всяких нравоучений и поучений протянуть мне руки и взять меня, юнца, себе в друзья и постоянные собеседники! Да, он тогда впервые много рассказал мне о себе такого, чего я не знал раньше, — и о революционных увлечениях юности, и о том, как естественнонаучное образование привело его к материализму и последовательному атеизму, которого он и придерживался всю жизнь.

Он не стал революционером. Когда появилась семья, отец заботу о семейном благополучии поставил выше всего и погрузился в тину уездной жизни. Но вот пришла революция и омыла его душу. Пришла революция, и он стремился по-революционному перестроить сферу своей деятельности.

Отец всю жизнь тяготился частной медицинской практикой, хотя нужно признаться, что именно эта, презираемая им частная практика была источником благосостояния нашей семьи. Но сколько я его помню, он даже в разговорах дома за столом, с матерью и с друзьями говорил, что большинство болезней имеет своей причиной социальное неустройство…

Холерная эпидемия, каждую осень поражавшая наш город, обусловлена отсутствием санитарного благоустройства. Чахотка? Ну разве не ясно, что причина ее в ужасных условиях труда, в беспросветной бедности. Алкоголизм? Разве не ясна связь этой болезни с нуждой, со стремлением освободиться от вечной заботы о хлебе насущном? А болезни богатых — ожирение, все виды расстройства пищеварения, — ведь они обусловлены обжорством, отсутствием физического труда…

— Революция, только революция может перестроить медицину и сделать ее орудием в руках общества! — твердил отец.

Революция пришла, и он тут же взялся за дело революционного переустройства всего медицинского обслуживания населения. Я сейчас уже не помню всех подробностей предлагаемой им реформы. Но вкратце она заключалась в том, что медицинский труд объявлялся общественной обязанностью врача. За это врач получал заработную плату, которую ему выплачивало городское или сельское самоуправление, взимавшее с населения особый налог.

Отец сделал доклад на общем собрании Союза врачей. Но, как и следовало ожидать, врачи встретили этот проект в штыки. Отца и ближайших его сторонников исключили из Союза врачей. Они ушли, обозвав своих коллег лавочниками.