Воспитание души

Но отец провел эту реформу через уфимскую городскую думу, где большевики при поддержке левых эсеров добились преобладания. Достаточно сказать, что известный большевик Цюрупа был председателем городской уфимской думы.

Я восхищался отцом. И так как в то время я все, что чувствовал, выражал в стихах (неуклюжесть своих стихов я сам сознавал, но все-таки ничего не мог с собой поделать и продолжал их писать), я посвятил отцу стихотворение, которое не отличалось никакими поэтическими достоинствами, но довольно верно обрисовывало его душевное состояние:

Все, что гнело меня, рассеялось, как туча. И дух мой бодр, и воля вновь могуча, И снова страшный путь меня к себе зовет, И на щите своем я вновь пишу — вперед! Идти, идти вперед! Вести людей по свету, Нелегок будет путь, но все ж сомнений нету, Враги не страшны мне! Когда же смерть придет, Скажу в последний раз — Я шел и вел вперед!

Отца очень тронули эти стихи. Он потрепал мою чернокудрявую голову, прошелся по комнате, что всегда делал, когда волновался, помолчал и вдруг очень серьезно спросил, что я думаю делать в будущем.

Я сказал, что хочу быть писателем. Он одобрил мое намерение, но напомнил, что для этого надо быть по-настоящему образованным человеком.

Я рассказал ему, что очень люблю историю и политическую экономию, а также науку о литературе…

— Я бы советовал тебе поступить на историко-филологический факультет университета…

Так отец, опять-таки без всякого нажима и нравоучений, привел меня к необходимости вернуться в Челябинск, сдать экзамены на аттестат зрелости, то есть за шесть классов реального училища, перейти в седьмой класс и окончить его, что давало право на поступление в университет…

Отец мой был умный, добрый человек, и я всю жизнь помню его. Но мне не хотелось бы, чтобы кто-либо думал, что в какой-то степени я идеализирую отца. Та часть интеллигентной молодежи, которая на переломе к Октябрьской эпохе переходила на сторону пролетариата и к которой принадлежал я, для того чтобы совершить этот переход, должна была критически взглянуть на свой быт, на семейный уклад, на жизнь своих родителей. Если бы у меня не было такого беспощадного взгляда, я не мог бы стать коммунистом. Многое в жизни отца я должен был признать неправильным, и о многом я говорил себе: «Нет, не так буду я жить и не так поступать!» И все же, если мне удалось совершить в своей жизни что-либо хорошее, думаю, что во всем этом присутствует пример отца, его помощь и его влияние.

Нравственное влияние его внутри нашей семьи было огромно. Для нас, детей, это был высший авторитет, причем добивался он этого незаметно, мягко. Отцу обязан я общим направлением своего чтения, он сам был начитан в художественной литературе, а вкус у него был безошибочный. Из рук отца получил я книги Толстого и усвоил его привычку всю жизнь читать и перечитывать произведения великого писателя земли русской. «Войну и мир» отец перечитывал каждые два-три года, и эта унаследованная от него привычка сохранилась у меня на всю жизнь.

Проникнутые атеизмом лекции отца по биологии воспитывали материалистическое воззрение не только у меня. Он был врач-эпидемиолог и бесстрашно выезжал на холерные эпидемии. А когда в 1919 году в Челябинске вспыхнула эпидемия тифа, отец был членом тройки Чекатиф и погиб на посту — выехал в один из глухих участков Челябинской губернии на помощь своему коллеге, участковому врачу, заразившемуся тифом, спас его, но заразился сам.

Отца хоронил весь город, и даже через год после его смерти газеты добрым словом помянули его. Похоронили отца на Новом кладбище, рядом с красноармейцами, умершими от ран.

Через несколько лет я узнал, что на месте этого кладбища построены жилые кварталы. Но я столько раз слышал от отца, что никакого значения не имеет, что будет с телом человека после смерти и что вечна только жизнь человечества, идущего к добру, справедливости, ко всеобщему счастью, что думаю: отец был бы рад, если бы знал, что над его могилой шумит невиданно новая, бьющая полным ключом, социалистическая жизнь.

Мой отец не был коммунистом. Но не случайно все мы, трое детей его, вступили в Коммунистическую партию. К этому нас подготовил демократически-гуманный дух, господствовавший в нашей семье.

Из Уфы в Челябинск

Знойным летом 1917 года ехал я на открытой железнодорожной платформе из Уфы в Челябинск. Расстрел июньской демонстрации в Питере уже совершился, правительство Керенского вело бешеную травлю партии большевиков; на политическом горизонте обозначился грозный призрак корниловщины. Наша платформа была гружена мелким речным песком, лежать и сидеть на нем было мягко, и во время разговора его невольно пересыпали из руки в руку…

А разговор не прекращался, тот разговор, который происходил в то время и на нашей платформе с песком, и по всей России — горячо обсуждались текущие политические события. Солдаты, в большинстве своем возвращающиеся из госпиталей, говорили о Корнилове, как о главном враге, — он уже ввел смертную казнь на фронте, он угрожал железнодорожникам военно-полевым судом.

— Все большевиков ловят, ну, гляди, кто кого поймает! — произнес пожилой железнодорожник, темнолицый, с проседью в усах.

— Ленина все ловят! — подхватил молодой кудрявый солдат с расстегнутым воротом, одна нога в сапоге, другая обмотана грязным бинтом. — А его и при старом режиме охранка ловила, а поймать не могла…

На остановке железнодорожник сошел, а разговор продолжался. Наш поезд, длинный-предлинный тянулся вверх на большой Урал.

Здесь земля расступается все шире и шире, дует вольный ветер, и родной запах хвои и горных трав наполняет легкие. Серо-скалистый Таганай, похожий на целый сверхъестественно огромный камень, и темно-лесистая Александровская сопка медленно поворачивались вместе с железной дорогой, которая здесь петляет так, что с разъезда «Таганай» до следующего разъезда «Уржумка» можно пробежать напрямик и обогнать поезд. Чудесно просторна эта местность между двумя огромными горами, вся заросшая по низинам хвойными лесами, а по округлым нагорьям дикой черемухой и орешником, малиной и смородиной, волчьей ягодой…

Общим вниманием на нашей платформе овладел старик в черной поддевке и черной рубахе. Борода седая, а лицо моложавое. Опустив глаза, он монотонно бубнил о близком пришествии антихриста и наизусть по-славянски приводил тексты из апокалипсиса, — фигура искони здешняя, старовер-начетчик, он и говорить-то старался в нос, по-старинному, словно гнусавя. И женщины — а их, безмолвных, в белых, затеняющих лица платочках, немало на нашей платформе — почтительно и со страхом слушали древние словеса. Они укачивали детей и шепотком урезонивали их, когда те бросали друг в друга песком. Женщинам хотелось послушать старика.

— А они прозвали себя большаками, потому что хотят быть старшими в народе, а Ленин их по нашим старым святым книгам учился…

— Не то ты, дедка, говоришь! — с досадой перебивает его солдат. — Тебя послушать, так Ленин, выходит, вашей темной веры держится. А нам в госпитале в Уфе толковал один товарищ из Совета депутатов: Ленин — ученый человек, самого Карла Маркса ученик! Была раньше одна партия социал-демократов, а вот теперь разошлись на две: меньшевик хочет дать народу поменьше, чтобы богатых не обидеть, а большевик хочет дать народу побольше — все хочет отдать! — И солдат быстрым размашистым жестом обвел рукой всю широкую, бугром поднявшуюся местность, по которой пролегала граница между Европой и Азией, а по обе стороны беспредельная Россия…