Воспоминание о России

Вследствие своего самодурного характера он был в натянутых отношениях со многими музыкантами, в том числе с Рахманиновым, Конюсом. У Г. Э. Конюса было с ним столкновение, о котором (не без содействия Танеева) вскоре заговорили в публике и даже в печати [066]. В результате Сафонов получил, как тогда выражались, «бенефис»: в очередном симфоническом концерте, которым он дирижировал, публика (т. е. преимущественно консерваторская молодежь) встретила его улюлюканьем и свистом, с которым боролись столь же яростные аплодисменты «симфонистов». Я хорошо помню тогда маленькую фигуру Скрябина (просафониста), демонстративно аплодировавшего, и Ю. Померанцева (впоследствии дирижера), который ‹вышел› «из нейтралитета» и оглушительно аплодировал и не менее оглушительно свистал. Сафонов, бледный как полотно, нашел в себе достаточно присутствия духа, чтобы выдержать эту «овацию» и потом начать концерт.

Обхождение его с учениками «в массе» (а не в индивидуальном порядке) отличалось грубостью. Оркестрантов он приводил в ярость. Почти на каждой симфонической репетиции бывали слезы, скандалы. Иногда эти инциденты были и горьки и смешны, потому что Сафонову и в грубости часто не изменяло остроумие. Помню такой эпизод на симфонической репетиции с хором.

Сафонов внезапно останавливает хор.

— Вы в каком тоне поете, коровы?!

Робкие голоса из хора отвечают:

— В Ас-дур…

— Ну послушаем вас, дур, — примирительным тоном говорит Сафонов при всеобщем хохоте [067].

Я лично с ним все время был в добрых отношениях. Остался и тогда, когда в 1905 году — в революционный год — трон сафоновский заколебался. Сафонов, казак по крови, сын генерала, александровский лицеист по воспитанию, был густо монархических убеждений, в сущности, был настоящий «черносотенец». А тогда общая атмосфера была отнюдь не благоприятна черносотенству. Во всех учебных заведениях прокатилась волна беспорядков, в частности в консерватории учащиеся требовали автономии и отставки «реакционера» Сафонова. В тот год его авторитет пошатнулся: его перестали бояться. В моей памяти встает картина одного из последних дней его директорства. Сафонов, бледный и трясущийся, отступает перед толпой революционных учащихся и скрывается за дверью своего директорского кабинета.

Кажется, в тот же день он подал в отставку, причем по старой диктаторской привычке и вопреки всяким уставам «назначил» своим преемником М. М. Ипполитова-Иванова, что вызвало очередной и последний выпад со стороны Танеева, который со своей мягкой ядовитостью немедленно указал на «неконституционность» такого поступка.

Но Сафонову в эту минуту было не до конституционности. Он очень резко оборвал Танеева и даже как-то «вытеснял» его из зала заседания. В итоге получились две отставки — Танеева и Сафонова: враги покинули консерваторию, столь дорогую им обоим, в один день.

Можно сказать, однако, что оба «врага» выиграли от этой последней ссоры.

Перестав быть директором консерватории — Сафонов начал свою блестящую и уже не московскую, а мировую карьеру дирижера. А Танеев, покинув окончательно консерваторию, всецело отдался своей композиции и своим теоретическим трудам.

Сафонов, уже в бытность директором выработавший в себе дирижерскую технику, быстро вышел в первые ряды дирижеров того времени. Можно сказать, что он был первым крупным и настоящим дирижером «русского производства». Наши великие и просто крупные музыканты не были с этой точки зрения удачливы: Рубинштейн, Балакирев, Римский-Корсаков, Танеев, Чайковский, Глазунов были, в сущности, слабыми вождями оркестров. Чайковский, как известно, провалил под собственным управлением все свои симфонии: крупнейшие дирижеры, подвизавшиеся в России того времени, были чехами (Направник, Главач, Сук), Э. Купер и Кусевицкий еще не выступали, Рахманинов только оперялся. У Сафонова было много данных стать отличным дирижером: прекрасная музыкальность и музыкальная культура, самобытность, наличие своей индивидуальности, даже та доля грубости, которая почти неминуема у дирижера, существо которого в такой же мере художественное, как и административное. Сафонов уехал за границу, где составил себе имя главным образом исполнением Чайковского и классиков.

Он изобрел в эти годы свою систему (впрочем, не привившуюся) «дирижирования без палочки» — рукой.

— Зачем мне палочка, — говорил он, — когда у меня на двух руках десять палочек?

На почве этих «палочек» я с ним и «повздорил»: когда он вернулся в Россию и дирижировал концертом из произведений Рихарда Штрауса и Чайковского, я — тогда уже музыкальный критик — имел неосторожность высказаться об его системе дирижирования так: «Дирижируя кукишем — не станешь Никишем».

Он горько на меня обиделся и два года не кланялся, а потом, будучи, в сущности очень отходчивым и добродушным человеком, сам пришел мириться. Он прекрасно понимал, что и сам очень часто бывал грешен в подобных остротах. В это время он много носился с другим своим «изобретением» — гимнастикой пальцев для пианистов.

Гимнастика эта, которая, по его словам, заменяла все экзерсисы, состояла в последовательном продевании большого пальца между всеми остальными [068].

Показав мне этот свой экзерсис, он немедленно сказал мне:

— Я уже знаю, что вы скажете: что и тут Сафонов не может обойтись без «кукишей»…

В эти годы (это было уже во время войны) он просил меня сотрудничать с ним в постановке «Прометея» Скрябина в московском Большом театре «со световой симфонией», как полагалось по мысли Скрябина. Партия «света» была записана Скрябиным условным шифром, который был известен только немногим друзьям — в том числе и мне. Кроме того, у меня была партитура «Прометея» с собственноручными указаниями композитора о том, как он представлял себе эту «симфонию светов» [069].

Скрябина уже тогда не было в живых, и все данные о его замысле исчерпывались этими материалами. Самая идея постановки «Прометея» со «светом» принадлежала, впрочем, не Сафонову, а комитету оркестрантов Большого театра. По правде сказать, большого толку из этого опыта не вышло, и не по вине Сафонова, а по вине Скрябина, который, в сущности, «недосочинил» своей световой симфонии. Партию фортепиано исполняла В. И. Скрябина — первая жена композитора, Сафонов, все время выдвигавший и поощрявший Скрябина в первый этап его творчества, потом резко с ним разошелся не на музыкальной почве, а, как это ни странно, на «семейной».

Консерватор в политике, он и в жизни был сторонником твердых устоев и потому никак не мог примириться с тем, что Скрябин покинул свою первую жену и сошелся с Т. Ф. Шлецер. И с тех пор он стал демонстративно протежировать В. И. Скрябиной как пианистке. При жизни Скрябина все эти житейские узоры беспрерывно злили самого Скрябина, и бывшие друзья стали врагами.

Со дней революции я не встречался более с Сафоновым, знал, что он уехал на Кавказ. Умер он уже при большевиках. Смерть этого крупного человека, прекрасного музыканта, педагога и одного из лучших русских дирижеров в те дни прошла как-то незамеченной.

ДЕТСКИЙ ОРКЕСТР А. ЭРАРСКОГО

В старой музыкальной России было всегда много интересных начинаний, обычно исходивших из частной инициативы. Обычно они вызывали большой интерес в музыкальном мире и немедленно получали моральную поддержку видных музыкантов, а порой и материальную помощь. Я сейчас хочу вспомнить одно из подобных начинаний, именно Детский оркестр Эрарского, образовавшийся в Москве в восьмидесятых годах прошлого века. Я имел к нему отношение, потому что был одним из его участников — это было еще в годы моего детства.

Сам Анатолий Александрович Эрарский — преподаватель московского Синодального училища — был очень интересной фигурой. По-видимому, он происходил из духовного звания (судя по фамилии и по его карьере) — он был раньше певчим, потом настройщиком и тапером, с трудом выбился в верхние ряды музыкального мира так успешно, что его уважали и ценили такие люди, как С. Танеев (который именно и поместил меня, как и других своих учеников. моего брата, Б. Л. Сабанеева, впоследствии профессора органа в Московской консерватории, Ю. Померанцева, впоследствии дирижера, и многих детей из русской музыкальной интеллигенции, которые в те годы и составляли московский музыкальный мир). Уважали и ценили его и Чайковский, Римский-Корсаков, Бородин (в те годы еще живой), Аренский, Антон Рубинштейн… С. Танеев делал ему энергичную пропаганду его идеи — устроить оркестр из детей примерно до четырнадцатилетнего возраста.