Воспоминание о России
Шрифт:
Возникновение этого оркестра, по-видимому, надо отнести к 1885 году[070]. Сам Анат. Ал. Эрарский был, в сущности, очень культурным и образованным музыкантом и притом чрезвычайно передовым: в те годы он единственный в Москве был рьяным поклонником Мусоргского, которого не признавали в те годы даже высокие авторитеты русского музыкального мира (в том числе Рубинштейны, оба брата, Чайковский, Аренский).
Эрарский не только организовал оркестр из детей, но и построил (лично сам) для своих маленьких оркестрантов специальные инструменты, которые по тембрам подражали оркестровым «духовым» инструментам (флейтам, кларнетам, гобоям, трубам).
Все эти инструменты он конструировал в виде небольших органчиков с клавиатурами, так что дети, умевшие играть обычно только на фортепиано, легко могли выучиться играть и на этих инструментах, которые
А помимо того он перелагал и оркестровал для своего Детского оркестра произведения разных композиторов, преимущественно русских: Мусоргского, Римского-Корсакова, Чайковского, Бородина, Кюи, Рубинштейна. Партии скрипок в оркестре играли преимущественно ученики Синодального училища, в помещении которого производились и репетиции и концерты Детского оркестра. Помещение ему, конечно, давалось даром, ибо директор Синодального училища С. Смоленский был одним из ревностных поклонников идеи детского оркестра. Но были скрипачи — дети и со стороны, хотя они были в меньшинстве.
Оркестр пользовался большой популярностью, и его слава выходила за пределы Москвы. Эрарский, прирожденный педагог, любил возиться с детьми, дети его обожали, он всех их называл — трогательно — «детками» и «деточками».
Когда П. И. Чайковский бывал в Москве, он всегда приходил навестить Детский оркестр, который всегда ему играл его сочинения в оркестровке Эрарского, причем, конечно, юные оркестранты здорово трусили. Один раз П. И. Чайковский даже сам решил продирижировать одной своей вещью (помню — это была «Песня без слов» из известного его сборника для фортепиано). Танеев тоже, приходя навестить оркестр, почти всегда играл сам для «детей»: помню его исполнение Сонаты «квази уна фантазия» Бетховена. Помню и то благоговение, с которым всегда встречали дети и Танеева, и Чайковского, и Рубинштейна (Антона, который тогда еще был жив).
С. Танеев решил написать для оркестра симфонию и написал ее даже, но вышло небольшое недоразумение. Танеев, расспросив точно Эрарского, каков состав оркестра, не догадался, что трубы, которые были в оркестре, были миниатюрные «детские» трубы, и они не могли выполнить роль настоящих труб, за которых их принял Танеев.
Симфония была написана, но исполнение пришлось отложить — до постройки усовершенствованных труб «с клавиатурой» подобно «дудофонам». Но я до сих пор помню «менуэт» из этой симфонии, написанный строго в «моцартовском» стиле.
К сожалению. Детский оркестр не мог просуществовать долго: во-первых, его состав был текуч, дети вырастали, поступали в школы и не могли отдавать свое время оркестру. Несмотря на то, что такие композиторы, как Аренский, Корещенко. охотно сами писали пьесы для этого оркестра, он начал хиреть с 1893 года. Но самый большой удар нанес ему сам Эрарский: он заболел психическим расстройством в 1893 году и был отвезен в Преображенскую больницу, где через два года скончался в 1895 году [071]. Все инструменты, им созданные, хранились с тех пор в Синодальном училище, но самый оркестр так и не смог возродиться.
А между прочим это была превосходная школа ансамбля и музыкального вкуса для детей, но нужен был именно такой самоотверженный человек, каким был Эрарский, чтобы возродить это начинание, а такового не оказалось. Я знаю, что эти инструменты еще были все целы, когда я уезжал из России в 1926 году, но с тех пор многие годы утекли и, насколько я знаю, даже самое Синодальное училище, повидимому, уже не существует: его последним директором был А. Кастальский, который был прекрасный церковный композитор и отличный музыкант вообще, но он, бедный, так перепутался большевиков. что из композитора «религиозного» обратился в композитора «антирелигиозного» и стал писать в церковном же стиле, но на «атеистические» и обычно грубо издевательские тексты. Впрочем, надо заметить в его оправдание, что он всегда был очень склонен и раньше к политической «левизне» и даже сразу записался в «партию» [072].
Так что ныне судьба этих инструментов — детищ Эрарского — остается неизвестной: возможно, что их поместили в какой-нибудь музей. А в сущности, идея Эрарского, как идея педагогическая, могла бы быть совершенно спокойно применена и к «пролетарским детям» и возможно, что была бы даже для них увлекательна. Но
там своя логика и свои соображения.ПЕРВЫЙ ФОНОГРАФ
Это происходило в 1893 году. Незадолго перед этим в Соединенных Штатах Эдисон изобрел инструмент, ставший ныне чем-то вполне заурядным и обыкновенным, — фонограф. Тогда же это был предмет удивления и даже порой и суеверия. В Москве — на Кузнецком Мосту — в те времена был магазин велосипедов, пишущих машинок (которые тоже только тогда начали появляться) и иных подобных приборов. Владельцем его был Юлий Иванович Блок — не имевший никакого отношения к тогда еще не известному поэту Блоку, но имевший отношение к московскому музыкальному миру: он был большой меломан, постоянный посетитель симфонических концертов, где у него были постоянные места рядом с С. И. Танеевым и графиней Софьей Андреевной Толстой ‹…›.
Вот раз к нам является Танеев, как всегда «по-московски» неожиданно. без всяких предупреждений (в те времена в Москве было так принято почти повсюду) и в сопровождении целой ватаги очень почтенных людей. Тут были, помимо его самого, три брата Чайковские: Петр Ильич, композитор, Анатолий Ильич, губернатор (где — не помню) [073], Модест Ильич, либреттист. Кроме того, был еще мой коллега — по классу Танеева — Юша Померанцев (впоследствии дирижер, умер в Ницце в 1933 году) и Юл. Ив. Блок. Вся эта публика ворвалась к нам, чтобы забрать меня и моего брата (мне одиннадцать лет, брату двенадцать), чтобы услышать фонограф, который был получен Блоком из Америки и находился у него в его магазине на Кузнецком.
Фонограф этот был получен примерно за три недели до этого [074]. Блок успел в нем зарегистрировать такие вещи: 1) голос Льва Николаевича Толстого, 2) исполнение профессором Пабстом вальса из «Спящей красавицы» Чайковского в собственной транскрипции Пабста, 3) только что сочиненное трио Аренского в исполнении композитора и проф. Гржимали и фон Глена, 4) голос Ант. Рубинштейна, который был проездом в Москве. Играть перед фонографом он почему-то отказался.
Магазин Блока, как я сказал, помещался на Кузнецком Мосту, наша квартира — на Большой Дмитровке, против дирекции императорских театров. Ходьбы было несколько минут. И вот вся ватага: трое отроков (я, брат и Померанцев) и пятеро почтенных лиц (в том числе одна личность даже гениальная) — зашагали вверх по Кузнецкому.
Ю. И. Блок был страстным любителем музыки, очень культурным человеком {у него была редкая коллекция портретов знаменитых музыкантов). Он был дружен со знаменитым дирижером Никишем, числился приятелем П. И. Чайковского, для любителя очень недурно разбирался в музыке и даже сам был немного пианистом.
Когда мы поднялись на второй этаж магазина, где помещалось бюро Ю. Блока, то первое, что бросилось мне в глаза, была большая гипсовая статуя П. И.
Чайковского в сидячей задумчивой позе. Я тогда не очень интересовался подобными вещами и так и не знаю, кто ее лепил и почему она была у Блока в его деловом кабинете. Но помню, что П. И. Чайковский, посмотрев на нее, сказал с усмешкой: «Вот я еще не помер, а памятник уже готов». Он умер осенью того же года. Предчувствие?
Думаю, что нет — просто обычная шутка, к которым все наши музыканты были очень склонны с легкой руки братьев Рубинштейнов.
Потом приступили к самой демонстрации нового изобретения. Это была, естественно, самая первобытная, начальная, допотопная форма фонографа. С валиком из воска, с наушниками для слушания. Наушники имели три разветвления, так что могли слушать только трое, потому соблюдалась очередь. Сначала слушали братья Чайковские, потом Танеев с Блоком — потом три отрока, я в том числе. Как теперь вспоминаю, это была очень несовершенная репродукция. И тембры были искажены, и масса призвуков мешала впечатлению, не говоря уже о художественном эффекте. Но поскольку это все было в полном смысле слова «неслыханно» — все были в полнейшем восторге. Помню репродукцию голоса Толстого. Так как голос его я очень хорошо знал, то мог судить о том, насколько он был искажен в передаче. В общем было непохоже, и притом примешивался какой-то странный акцент, которого у живого Толстого не было. Музыка передавалась лучше — но басовые звуки почти вовсе не были слышны. Лучшее впечатление произвела парафраза в исполнении Пабста. А совсем жалкое впечатление осталось от нескольких слов Ант. Рубинштейна, видимо совершенно случайных, — это было что-то вроде приветствия по случаю такого изобретения.