Воспоминания артистки императорских театров Д.М. Леоновой
Шрифт:
Вот вдали показалась на пригорке живописная деревня. Здесь плоты должны были остановиться, чтобы сделать запас провизии и развести огонь. За огнем надо было идти в деревню и так как я была шустрая девочка, то и вызвалась сбегать за огнем. В то время спичек еще не было, а для добывания огня употребляли огниво и трут. Достав все это, бегу я в восторге обратно. К удивлению моему, дорога кажется мне несравненно длиннее. Вспоминается также, что лесу не было, а я вижу перед собой маленький лесок, хочу вернуться, сзади лес еще выше, иду дальше, все лес и лес! Тут поняла я, что заблудилась, начинаю плакать и с отчаяния не знаю что делать. Вдруг слышу, что несколько голосов вдали кричат: ау, ау! Оказалось, что я пробежала плоты, не заметив их, так как они стояли у самого берега, отвесного в этом месте, и с дороги их не было видно. Родители же мои видели, как я пробежала из деревни, догадались, что я сбилась с дороги и тотчас же пустились в погоню за мной. После небольшой остановки, мы двинулись в дальнейшее путешествие. Плыли по какому-то озеру, название которого не помню, и этим озером водяное путешествие наше окончилось. Мы приехали в деревню, где
Здесь, в ожидании зимнего пути, родители мои понемногу приготовлялись к дороге. Приобрели лошадь и крытую кибиточку, и как только санный путь установился, мы, уложив в эту кибиточку все наше имущество и поместившись в ней вчетвером, отправились в Тверь.
Из переезда этого смутно помню только наш незатейливый экипаж, а из слов матушки знаю, что дорогой я была очень больна. У меня было сильнейшее горячечное состояние. Надежды на выздоровление мое не было никакой; родители отчаивались довести меня живой до Твери. Но Господь спас меня. Не смотря на то, что при сильнейшем жаре, какой был у меня, приходилось держать меня на морозе и что никакой медицинской помощи достать было негде, к приезду нашему в Тверь здоровье мое стало поправляться.
В Твери оставались мы недолго, проживать было не на что, да и надо было пользоваться санным путем, чтобы доехать до Петербурга, так что, выправив мое метрическое свидетельство, отец тотчас же позаботился о возможности продолжать наш путь. Средство к этому опять было то же, к которому он и раньше бывал вынужден прибегать, именно: он достал несколько рекомендательных писем к помещикам, через имения которых предполагался наш маршрут. Нас предупреждали, чтобы мы ехали проселком, а не большой дорогой, потому что по большой дороге существовали в то время разбои. Мы и ехали проселком от одной деревни до другой, от одного имения до другого. Отец сидел на козлах, а мы в кибитке, часто окоченев от холода, когда переезды бывали слишком длинные; да и вообще езда наша на одной лошади была медленная; приходилось особенно беречь и щадить это доброе, терпеливое животное, тащившее нас несколько сот верст. Конечно, остановки наши были продолжительные, потому что и лошади нужен был большой отдых и нам некоторая передышка.
Дорога, по которой мы ехали, была малопроезжая, а леса такие густые, что ветви сплетались над нашей кибиточкой и проезд казался как бы аллеей; дорога же до того бывала узка, что если б повстречались другие сани, то нельзя было бы разъехаться. В лесу днем бывало почти темно.
Не смотря на то, что мне было в то время года три с половиною, я отлично помню весь наш переезд и все путевые впечатления. Помню, например, как отец подъехав к какой-то усадьбе, слез с козел и в сильном волнении, тут же на морозе, переоделся в свой мундир, разукрашенный медалями и крестами, полученными им во время походов. В этом парадном мундире, с формулярным списком своим и с письмом от кого-нибудь, отец являлся к помещику или помещице и гостеприимные двери этих добрых людей отворялись с радушием для него и для его семейства.
Прожив дней пять, шесть, у какого-нибудь помещика. или помещицы, и отдохнув, мы отправлялись далее в путь, снабженные кое-какими припасами на дорогу, а иногда и платьем. Кроме того, давали нам указания куда лучше ехать, куда заехать, или опять рекомендательные письма к кому-нибудь.
Посещение одной помещицы особенно врезалось в моей памяти. Встретив нас, она выразила такое радушие, как будто была обрадована нашим приездом. Взяв меня на руки, лаская и целуя, она внесла меня в большую красивую комнату, где внимание мое обратилось особенно на большой кораблик, который стоял на видном месте. Эта барыня, показывая мне в подробности кораблик и разговаривая с моими родителями — горько плакала. Оказалось, что она очень недавно потеряла единственного своего сына. Он был моряком и погиб при крушении корабля. Она подробно рассказала родителям о катастрофе, случившейся, с кораблем, на котором погиб ее сын со всем экипажем. Кораблик, который так занял меня, был работой покойного сына ее и служил ей дорогим воспоминанием о нем.
Еще остался у меня в памяти проезд наш через Боровичи, уездный город Новгородской губернии. Въехав в город, мы не знали где остановиться; в гостинице не могли, потому что денег у нас почти не было. Помещики, помогавшие нам в дороге, снабжали нас большей частью только вещами и припасами, денег же давали мало, потому что и сами-то они не были особенно богатыми. И так, в Боровичах, проезжая по улицам (это было ночью), мы набрели на огонек. Входим и застаем посиделки. Несколько девушек сидят и прядут при освещении лучин, вставленных в подставки в разных местах комнаты. Здесь нас приняли, нашли даже для нас свободную комнату, где мы и поместились. Мне же так понравилось общество этих девушек, что я захотела принять участие в их работе и попросила дать мне попрясть. — «Да разве ты умеешь?» — спросили меня. — «Как же, могу как угодно, и толсто. и тонко», — похвасталась я.
Ответ этот рассмешил всех. Я же принялась за работу и так как для моих лет было хорошо и то, что я могла напрясть, то и заслужила одобрение. Девушки занялись мной, смеялись, и мне было очень весело. Здесь мы переночевали и утром отправились далее.
Чем более приближались мы к Петербургу, тем реже попадались помещики. Был уже февраль на исходе. Зима прошла у нас вся в дороге. Выехали мы из Твери в ноябре, следовательно ехали почти четыре месяца. Дорога сделалась ухабистая, переезды делались все длиннее и длиннее. Один такой переезд верст 30, — замедлился еще повстречавшимся обозом, который увяз в ухабах. Разъехаться с ним нам было нельзя и волей-неволей пришлось ожидать возможности проехать — под открытым небом. Наступила ночь, холод сделался еще сильнее, до станции же оставалось верст 15. Мы коченели. На счастье наше недалеко находился так называемый «Зеленый монастырь» [2] .
Перекрестясь, отец пустил лошадку целиком без дороги, «вывезет, мол, так слава Богу, а нет — все равно ночевать в поле». И наша лошадка вывезла нас. Мужики, сопровождавшие обоз, были не мало удивлены выносливостью и силой маленькой лошадки. Доехали до монастыря. Отец отправился к настоятелю. Тот сейчас же велел впустить нас. Накормили нас, напоили и спать уложили. Черные монашеские рясы, дотоле мною невиданные нигде и никогда, вселили в меня какой-то непонятный страх. Матушка всегда с благодарностью вспоминала доброго настоятеля. Если б не впустили нас, то мы рисковали замерзнуть.2
Так назывался он прежде. Теперь заштатный зеленецкий Троицкий монастырь. Находится он в Шлиссельбургском уезде.
Утром, на другой день, матушка отслужила молебен, принесла нам просфору и мы отправились дальше.
До Петербурга оставалось уже не далеко, верст 80. Когда ночью подъезжали мы к Невской заставе, по дороге виднелось несколько трактиров, яркое освещение которых поразило меня. — «Это дворец?» — спрашивала я. Когда же объяснили мне, что это трактир, то удивление мое еще увеличилось. — «Что же такое дворец?» — думалось мне.
II
Приезд в Петербург. — Продажа любимой лошади. — Определение меня и брата в учебные заведения. — Получение моим отцом места в Нарве. — Смерть брата. — Переезд мой в Нарву. — Неожиданное увольнение отца от службы. — Поступление его в Сенатский архив. — Улучшение нашего материального положения. — Мои музыкальные способности. — Покупка фортепьяно. — Агафья Тихоновна. — Поездка с ней к генералу Дубельту и директору театров Гедеонову. — Определение меня в театральную школу. — Мой дебют на школьном театре. — Случайное знакомство с одним молодым человеком. — Он делает мне предложение. — По его требованию я оставляю театральную школу. — Препятствие к нашей свадьбе и ее расстройство. — Возобновление мною посещений школы. — Мои успехи. — Назначение мне жалованья. — Мои дебюты на сцене Александринского театра. — Первые успехи.
Приехав в Петербург, мы тотчас же попытались отыскать наших родных, но так как давно не имели с ними переписки, то и не могли найти их. На первое время, наняли где-то на окраине города дряхлый домик и первую ночь расположились на полу за неимением ровно никакой мебели. Домик этот, покосившийся от старости, имел очень неинтересные достоинства. Зимой не держал тепла, а летом дождь лил сквозь крышу, как через решето.
Устроившись кое-как в этой первой квартире нашей, отцу надо было на другой же день позаботиться о насущном хлебе. Что было делать? Отец объявил нам, что крайняя нужда заставляет расстаться с нашей лошадкой и продать ее. Это было настоящим горем для нас, особенно для меня и брата. Мы, так привыкшие к милой лошадке, и, считая ее преданным другом нашего семейства, не могли, понятно, без слез расстаться с нею. Она, выносливая и ласковая, когда мы подходили к ней, как собака лизавшая нам руки, была лучшим нашим утешением и пользовалась нашею неограниченною любовью. Долго тосковали и плакали мы о продаже нашего друга. На деньги, полученные за нее, мы могли прожить недолгое время, пока отец приискивал средства к существованию.
Прежде всего, конечно, он хлопотал о каких-нибудь постоянных занятиях или о прочном месте. Но это было не так легко. Ни хлопотать за него, ни протежировать ему, было некому. Родные, которых он впоследствии все-таки разыскал, были женщины: две моих тетки, жившие рукодельным трудом, и маленькая двоюродная сестра. Рассчитывать на какое-либо содействие в этом случае с их стороны было нечего; знакомых, могущих что-либо сделать, тоже не имелось. И тут, в столице, опять благодаря помещикам, у которых мы останавливались дорогой, дела наши понемногу устроились: от некоторых из этих помещиков отец привез рекомендательные письма к их знакомым, с приложением кое-каких деревенских гостинцев, в роде маринованных мелких рыжиков и т.п. При содействии этих-то нечаянных знакомств, удалось родителям моим, в продолжение первого года по приезде, определить меня, в так называемое частное училище, в котором состояли членами высокопоставленные лица. А потом вскоре поместили и брата моего в кондукторское училище. Не смотря на несколько устроившиеся дела, родители мои перебивались в большой нужде. Но, однако, через несколько месяцев после приезда нашего в Петербург, мы оставили ветхий домик, в котором совсем невозможно было жить, и перебрались в другое, более удобное помещение, состоявшее из двух небольших, но уютных комнат. Вскоре после переезда на эту квартиру, (я и брат были тогда еще дома), приходит к нам наша хозяйка, и говорит, что к ней приехал гость, который всегда останавливается у нее, и что в настоящее время, по случаю болезни дочери, она находится в невозможности поместить его у себя, а потому убедительно просить родителей моих позволить ему переночевать в одной из наших комнат. Они согласились и к своему удовольствию увидели, что гость хозяйки тот самый настоятель Зеленого монастыря, который так гостеприимно принимал нас у себя. Родители мои были, разумеется, очень обрадованы этой неожиданной встречей.
Пробившись в крайней нужде года два, отец мой получил наконец место смотрителя по дорожной части в Нарве.
Находясь в это время в школе, я пришла в страшное уныние от необходимости расстаться надолго с родителями и ужасно грустила, проводив их.
Зная бедность моих родителей, я терпеливо покорилась необходимости разлуки с ними. Вообще, вырастая в нужде, я понимала ее более, чем это было свойственно ребенку моих лет. Случалось, что матушка или отец, навещая меня в школе, приносили мне вместо гостинцев серебряные пятачки; я не тратила их, и, накопив несколько штук, отдавала их матушке, настаивая непременно, чтобы она взяла их.