Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки]

— Я свободна, как ветер.

— А доктор Грехем?

— Это мой провожатый, только и всего. Правда, меня связывает с ним данное слово. Он меня вытащил из нищеты, хуже того — из положения самого позорного. Ну а взамен я теперь помогаю ему сколотить состояние.

— Ладно, — сказал художник, — все это можно уладить. Вы обеспечите Грехему богатство, а мне — славу. Потом, если вам вздумается совершить доброе дело, вы помимо всего этого составите мое счастье. Таким образом, мало кто сможет похвастаться, что прожил жизнь с большей пользой, чем вы.

Мы договорились, что с завтрашнего дня я буду посещать его мастерскую на Кавендиш-сквер, проводя там по часу ежедневно, и он начнет серию набросков с меня.

Простились мы так, словно были нежнейшими друзьями, которым остался один шаг до того, чтобы превратиться в любовников.

Мое бедное сердце слишком долго оставалось незанятым. К Ромни я всегда испытывала большую симпатию, и, повторяю, никакие узы не связывали меня тогда ни с кем. Хотя Ромни уже было около сорока пяти, он был одарен тремя достоинствами, каждое из которых стоит молодости: силой, изысканностью и славой — всем тем, чего могла бы пожелать даже женщина, имеющая куда больше права быть требовательной. Итак, в тот момент мне легко было поверить, что я люблю или, вернее, смогу полюбить Ромни.

На следующий день, в условленный час, я приехала к нему. Он ждал меня, совершив все те маленькие приготовления, которые необходимы для встречи желанной особы: воздух был напоен ароматом, повсюду стояли цветы, пол устилал толстый мягкий ковер, великолепная шкура тигра покрывала возвышение, напоминающее то, на котором я возлежала в салоне доктора Грехема. Венок из виноградных листьев, смешанных с гроздьями, по-видимому, ожидал Эригону.

Коль скоро я пришла сюда не только без всякого принуждения, но повинуясь желанию, откровенно выражая его сама, с моей стороны было бы просто смешно отказать Ромни в том, чего он ждал от меня.

В первый же день он за два часа сделал великолепный эскиз. У нас в Англии художников мало, но зато те, кто есть, почти сплошь отличные колористы, среди которых Ромни — один из лучших.

Вернувшись, я нашла бедного доктора Грехема несколько обеспокоенным. С тех пор как он вытащил меня из дома на Хеймаркете, чтобы привести к себе, я впервые покинула эти стены.

Развеяв его тревоги в том смысле, какой его преимущественно занимал, я уверила его, что сдержу данное слово. Я рассказала и о том, что он уже знал, поскольку Ромни объяснил ему это прежде меня: что давным-давно знакома с этим знаменитым художником, а теперь сверх того возымела к нему сердечную склонность, которой не стала скрывать. Еще три месяца я провела, не меняя прежнего образа жизни, то есть подарив доктору Грехему целый месяц сверх обещанного. За этот срок Ромни написал с меня серию этюдов, а также закончил начатую Эригону, создав затем еще Венеру, Калипсо, Елену, Юдифь и Ревекку.

В конце четвертого месяца доктор объявил о своем намерении вскоре закончить сеансы. Он заработал на них около ста тысяч фунтов стерлингов. Последние сеансы обернулись настоящим безумием: толчея была такая, что посетители буквально задыхались.

Моя же прибыль составила что-то около восьми-десяти тысяч. Грехем предлагал делить выручку пополам, только бы я согласилась продолжать. Я отказалась. Мне надоела эта повседневная необходимость выставлять себя напоказ. Я испытывала потребность возобновить свой прежний образ жизни женщины, ищущей наслаждений. Никогда еще я не была так богата, и мне казалось, этому богатству не будет конца.

Ромни предложил переехать к нему. Я согласилась.

Мы провели три месяца в безоблачном согласии. Вся золотая молодежь Лондона была вхожа к Ромни. В числе самых знатных гостей появлялся там и лорд Гринвилл, как говорили, отпрыск благородного семейства Уорвиков, тот самый, у кого сэр Гарри Фезерсон когда-то на Эпсомских скачках выиграл пари на две тысячи фунтов.

Среди знаков внимания, какими я была окружена со всех сторон, его любезности были наиболее настойчивыми, но, надобно прибавить, и самыми почтительными.

Страстный поклонник совершенства форм, Ромни меж тем воспроизводил меня во всех позах, характерных для героинь античности.

Лорд Гринвилл проводил целые часы в созерцании этих его полотен.

В продолжение месяца или двух его любовь не проявлялась иначе как в этом обожании копий да аплодисментах, которыми он приветствовал оригинал, когда мне случалось изобразить какое-нибудь историческое лицо или продекламировать что-нибудь из Шекспира.

Однажды вечером, когда я прочитала монолог Джульетты в то мгновение, когда она собирается выпить снотворное, он приблизился ко мне и пользуясь тем, что никто не мог его ни увидеть, ни услышать, проговорил:

— Эмма, вы должны стать моей, иначе я сойду с ума.

Я повернулась к нему со смехом.

— Честное слово, я говорю серьезно.

— Слово джентльмена?

— Слово джентльмена!

— Что ж, приходите, когда я буду одна, — отвечала я. — Тогда и поговорим.

— А в какой час я должен прийти, чтобы застать вас одну?

— Это меня не касается. Вы должны проследить, когда Ромни уйдет и воспользоваться этим.

— Отлично, — сказал он, — большего я и не прошу.

Через два дня, не успел Ромни куда-то отлучиться, как я вновь увидела перед собой лорда Гринвилла.

— Вот я, — произнес он взволнованным голосом, бросаясь к моим ногам.

— Встаньте, милорд, — молвила я. — Нам с вами надо поговорить о серьезных вещах, это лучше делать не стоя на коленях, а сидя рядом. Присядьте же, и давайте побеседуем.

Лорд Гринвилл посмотрел на меня с удивлением:

— Однако, мисс Эмма, я рассчитывал на более теплый прием с вашей стороны.

— Почему я должна была принять вас иначе? — возразила я. — Я люблю Ромни, а не вас; по крайней мере, я не питаю к вам любви в том смысле, который вам бы хотелось придать этому слову.

— И вы никогда не полюбите меня?

— Я этого не сказала, милорд. Любовь состоит из двух стихий, или, точнее говоря, существуют два рода любви. Первый — это когда довольно одного взгляда, чтобы страсть мгновенно овладела всем существом женщины, когда пожар чувств разом вспыхивает от искры симпатии. Второй — когда любовный эликсир проникает в женское сердце медленно, капля по капле, как следствие нежного согласия душ и добрых поступков. Как я ни молода, милорд, мне уже знакомы две эти разновидности любви, и уверяю вас: тому, кто был любим таким образом, какой я назвала вторым, не приходилось сетовать на свою участь. Если бы мне было суждено полюбить вас страстно с первой минуты, это бы уже случилось и я бы не скрыла этого ни от вас, ни от Ромни, которого я бы тотчас покинула ради вас, ведь когда желание влечет женщину к другому мужчине, это уже неверность. Но вы молоды, красивы, богаты, знатны, следовательно, я бы могла вас полюбить — не так, как сэра Гарри Фезерсона, но так, как любила сэра Джона и теперь люблю Ромни.

— Ну да, — заметил сэр Чарлз Гринвилл, — как говорит пословица, «от худого должника бери что можешь». Что ж, видно, мне придется принять такие условия.

— Однако, сэр Чарлз, прошу вас обратить внимание на одно различие, — возразила я. — Должник должен, а я, согласитесь, ничего не должна.

— Вы очень умны, мисс Эмма. А я, к сожалению, много раз слышал, что слишком острый ум портит сердце.

— Не знаю, как у меня обстоит с остротой ума, никто до сих пор не говорил мне, что он уж так изощрен, но сердце у меня есть, я об этом знаю, так как, на мою беду, обычно приказывает оно. До сих пор я опасалась его гораздо больше, чем разума. Позвольте же моему разуму на этот раз принять на себя заботу о моем сердце.