Воспоминания Калевипоэга

И нырнул в шалаш, словно щенок нашкодивший.

Долго в ту ночь не мог я уснуть. А в предрассветной дреме Рогатый ко мне явился.

— Искупление твое ждет тебя в реке Кяяпа, оно вид меча имеет. Помни о судьбе Зигфрида и Ахиллеса и стоек будь!

Кто они такие, не ведал я тогда, но в голосе Князя Тьмы сочувствие заметил.

Поутру отправился я в путь.

Навстречу своей судьбе спокойно и твердо идти надлежит. Шагал я по осенним полям, и на душе легко было. Опадали желтые листы с дерев, воздух осенний прохладой дышал, а небо было чистое и синее. Птицы в теплые края улетать собирались и кричали призывно.

Шли мои ноги сим последним для них путем к знакомой излучине реки. Вновь увидел я меч свой. Странно сверкал он… Словно не меч, а живое что-то.

Угадывал я, что случиться должно. Но страха в сердце не чувствовал. Огляделся вокруг, страну свою обозревая.

Ветер стих, деревья ветки опустили, словно поникли, все вокруг молчало, дыханье затаив.

И вдруг заблестело все ярким золотом — это солнце из-за облачка вышло и осветило ласковым своим сиянием осень Эстонии.

Я вступил в воду. Мягко сомкнулась она.

И когда Калевипоэг Сам ступил на дно речное, Меч проснулся, вспоминая: «Уж не тот ли это самый, Кто носил меня когда-то И которого жестоко Поразить теперь я должен?» И ударил меч свирепый По коленям богатырским…

XXI

Читатели дорогие, не судите меня строго. Никому ведь из вас не доводилось о собственной смерти писать, и поэтому не ведаете вы, сколь это затруднительно.

Однако следуем далее. Конец недалек уже, и тому, кто через собаку перешагнул, негоже на хвосте ее споткнуться.

Последнее, что запомнилось мне, — песчаное дно реки Кяяпа. Воспоминания о дальнейших событиях в памяти моей туманом покрыты и отрывочны.

Полагаю все же, что попал я в некую обширнейшую и роскошнейшую весовую, где тут же кинулись меня обмерять и взвешивать. А народу там было великое множество, и все друг за дружкой стояли и очереди своей дожидались с великим страхом и опасением. Не припомню, чтобы я тоже страшился. Наконец-то моя смерть пришла и искупление наступило, оттого был я спокоен и даже радостен.

К удивлению моему, главным начальником весовой была женщина — высокая, стройная дама приятного облика. Очень хотелось мне на лицо ее посмотреть, но лицо главной весовщицы тонкой черной повязкой до половины закрыто было. Читатель, десятилетку окончивший, наверное, догадывается, кто сия важная антропометрица была, я же того не знал. Спросил у одного обмеряльщика, как, дескать, даму сию зовут-величают и для какой цели она глаза свои тряпочкой прикрыла — из форсу или, может, шрам или другой дефект какой? Ни «да» ни «нет», ни черного ни белого мне на это не сказали. И вообще в весовой сей делом занимались с великим старанием, а языком впустую не мололи.

Постепенно дошло до меня, что все сии хлопоты научную цель имеют… Чего время-то у людей отнимать, подумал я и главной начальнице прямо сказал, что меня, мол, взвешивать да мерить особого резона нет, потому как мы с Рогатым вроде бы договорились, и ежели хозяин Ада в гильдии врунов не состоит, то мое в Ад направление с высшими инстанциями согласовано. Хотите — верьте, хотите — нет, но в ответ из-под черного шелка тихий смешок послышался. И… и провалился я в какой-то бездонный колодец.

Очнулся — прекрасная тихая музыка играет, а уж пахнет!.. Амбре и фимиам! Да что же это?! Заместо Ада я, видать, в Раю оказался.

Большие небесно-голубые, розовые, золотые и… Нет! Не годится вашему любопытству потакать! Да и не пристало смертному простым гусиным пером славу и сияние райское описывать! Скажу одно: прием мне был оказан отменный, и со многими друзьями и родичами довелось там повстречаться вновь. Перво-наперво я финского кузнеца и его сынка разыскал, чтоб прощенья у них попросить. Достойные те мужи и думать забыли о моей скверной выходке, а кузнецов сын намекнул, что я вроде бы благо сотворил, свечу его жизни погасив. Потому как девушка-островитянка, к коей в те поры он сердцем прикипел, видать, в Рай не попала…

С кузнецами подружившись, предался я в полной мере райским удовольствиям. Однако опять же точных сведений об оных сообщать вам не намерен. Скажу только, что был то сплошной и поголовный праздник цветов и бесконечное трали-вали. Когда же вкусил я всего сполна, задумываться начал, как-то ныне в Аду поживают и что Рогатый относительно решения, главной весовщицей принятого, мыслит.

Рай и Ад друг от дружки отделены строго. А все же вести о том, что в Аду делается, к райским жителям просачиваются. Окольными путями дошло до моих ушей, что дела в Преисподней хреновые: некий шкодливый богатырь, сказывают, Рогатого в цепи заковал, а тот в цепях сидит и разрывать их не желает. И в Аду теперь великая смута, развал и брожение. Как порядок навести и дела поправить, давно уж мерекают небесные мудрецы Таары, собравшись на совет.

Вишь ты, петрушка какая!

Мигом благодушие мое и благомыслие как рукой сняло. С духом собравшись и умом пораскинув, решил я, что господин Крейцвальд справедливо утверждает:

Так нельзя же беззаботно Мужа сильного оставить Праздно по небу слоняться.

И отправился я на прием ко Вседержителю. Пожал ему руку, с ходатайством вошел — прошу, дескать, по собственному желанию на другую работу в том же ведомстве меня перевести.

Посмотрели бы вы, как эти ангелы, архангелы и прочие архаровцы руками развели и глаза вылупили! А блаженные и преподобные мужи аж вздохнули все разом от изумления.

Надо полагать, этаких прошений никто из них сроду не видывал.

Ну, я им пояснил, что, мол, райское житье оно и есть райское житье, да только ведь не кто иной, как я с почтеннейшим господином Рогатым сей аттракцион сработал; и еще сказал, что мудрые головы (Ворона я тут упоминать не стал) давно уж разобрались, что Рай и Ад следует считать двумя противоположностями, которые вместе все же составляют единое целое.

В Раю-то небось врата охраняются — почтеннейший отец Пеетрус (да сопутствуют ему успехи в труде и в личной жизни) за них ответственность несет, а в Аду до сих пор возле входа ни досмотра, ни проверки нет. Вот меня туда и назначить бы.

— Даю обещание полностью оправдать оказанное мне доверие! — закончил я.

Воцарилось молчание.

Затем Вседержитель встал и пожал мне руку. Такая просьба, сказал он растроганно, свидетельствует о высоких моральных качествах, и если быть честным, а только подобным всякому преподобному быть надлежит, то придется признаться, что нам самим подобная мысль в голову приходила. Да только мы затруднялись, как приказ сформулировать, того опасаясь, как бы Калевипоэг таковое назначение не счел проистекающим из его, Калевипоэга, небеснонеуместности и раенепригодности.