Воспоминания о давно позабытом

— Вы в Париже живете?

— Да, в Париже.

— И в какую церковь ходите?

— В ближайшую, — отвечал Алеша после недолгого раздумья.

Для того чтобы показать всю глубину этого выражения, необходимо немного отвлечься. Еще в России мы сочинили куплет для песни про анашу:

К нам пригнали плану плот Даже поп словил приход Хохотал, хохотал Десять суток схлопотал

Позднее отец Михаил Меерсон-Аксенов словил приход в Нью-Йорке и позвал Алешу спеть в его церковном зале. Тот пел про Олега Соханевича, о том, как он прыгнул с корабля в воду, надул лодку и через девять дней приплыл к туркам, — всю правду. Соханевич тоже присутствовал в этой ближайшей церкви. Вспоминая, отец Михаил говорил, что ощущение было как при постановке «Гамлета» перед датским принцем. Народ хлопал в ладоши то герою, то, обернувшись к сцене, исполнителю.

Всех поэтов должно звать одним и тем же именем — Авель. По-древнееврейски оно означает дым, пар, туман, вздор и всяческую чепуху.

М ои переводы

Орангутанг две пары рук имеет, О..! Как он онанировать умеет!

Стихотворение появилось впервые на немецком языке в журнале «Друг», «Der Freund», который выходил в Берлине в двадцатые годы.

Der Orang Utan hat vier H"ande O..! Wie er onanieren k"onnte!

Сообщил мне его Иван Алексеевич Лихачев. Он рассказывал, что фашисты этот журнал очень не любили и разгромили редакцию, как только пришли к власти.

— Не так скверные привычки человекообразной обезьяны хорошо здесь описаны, как это «О..!» — говорил Иван Алексеевич.

Мне же, чтобы передать это «О..!», понадобилось чуть не тридцать лет.

Иван Алексеевич скончался в 1972 году. В конце шестидесятых он попросил меня перевести «Сравненья» Джона Донна (Элегия восьмая) и сам сделал для меня подстрочник. Плод моей первой попытки был не очень хорош. Впоследствии я его улучшил. Вот эти стихи:

Сколь сладок пот томленных в колбах роз Сколь ароматен дух мускатных рос Или восточный царственный бальзам, Благоуханный столь сверкает нам Возлюбленной моей прекрасный лик, Чей лоб как перламутра влажный блик. А у твоей — не лоб, сплошной нарыв И менструален и спермоточив: Как жир ботфорт, подметок и ремней Что варивал в Сансерре, заперт с ней Войною беззаконной, тощий люд Иль сыпь-зараза или гнойный зуд — Такой на этом лбу нечистый сплав Вскипает в чирьях скверен и кровав. Глава моей — космически кругла Как Иды плод, что Зависть поднесла Иль тот, к покраже коего ревнив, Судил нас Бог, бессмертия лишив… Гагатовый болван — глава твоей: Ни уст, ни ок, ни носа, ни бровей Лишь вечный хаос — точно как Луна Когда в земную тень погружена. Дар Прозерпины в той благой груди — Она — фиал, коим владеет Дий. Моржовая — твоя и вся в червях Иль фоб, где гниль внутри, а сверху прах. Как жимолость дрожащая юна Так кожа юных рук ее нежна Твоя же — как вареная живьем Иль битая кнутом иль батожьем Она как герб давно уже ничей Облупленный от солнечных лучей, Морщинистых морковок жалкий пук Свисает завершеньем красных рук. Сколь ласковы те тайные огни Что душу злата вдунув в прах земли Свой блеск вдруг явят в бренном веществе, Столь сладостно в любимом естестве. А у твоей — как отрыгнувший зев Мортиры, что дымится онемев Иль медный горн излившийся сполна Иль Этны пасть где зелень спалена. Сравнить ли то, что длите вы таясь С червем, сосущим яд из черных язв? Трепещешь весь не потому ли ты, Что на змеином луге рвешь цветы? А ваш разврат — бездушный и сухой, Вы словно щебень пашете сохой! Я ж с милой — пара нежных голубков Сам пастырь с дароносицей таков, Так нежен зонд влагающий хирург Больному в рану… А теперь, мой друг, Конец Сравненьям. Ты ж покончи с ней: Гнусны Сравненья, но она — гнусней!

Иван Алексеевич был лицо, достойное восхищения. В его доме, случалось, подавали к столу салат, изготовленный ногами безрукого эфиопа.

А вот еще один перевод — солдатской песенки о Цезаре в галльском триумфе:

Прячьтесь, галлицы и галлки! Лысый ебарь к вам идет Сыпет римскою валютой На галлушек и галлух.

Ведь пели ее солдаты. Другие переводы передают умственное намеренье, а не прямую речь.

О стихах на русском языке и в переводах сказано достаточно.

А впрочем, скорее нет. Рассуждали же мы о Хлебникове, постараемся и о Пушкине, ведь речь мы ведем о поэзии.

Н емного нового о пушкинской белке

Хотя литература о нашем главном поэте измеряется уже библиотеками, кое-что в его творчестве до сих пор остается неисследованным. Здесь я хочу осветить отношения Пушкина с белкой. Основной текст «Сказки о царе Салтане» предполагается с детства известным читателю.

Белка, грызущая золотые орехи с изумрудными ядрами, — первый из волшебных даров, который получает Гвидон на острове Буяне. Другие два: морская (= подземная) стража и Царевна-Лебедь — иноземная или небесная невеста. Известно, что в лебедей умели воплощаться германские валькирии и что эта же птица служила тотемом у тюркских народов.

На первый взгляд приобретение белки имело для Буяна чисто экономическое значение (ср. «Из скорлупок льют монету // Да пускают в ход по свету»). Действительно, белка — пушной зверь, и ее шкура служила монетарной единицей в примитивном хозяйстве древней и средневековой Руси. Конечно, и сам Пушкин, неравнодушный к деньгам, которых у него никогда не было, пытался добывать их волшебными путями, например карточной игрой. Однако сводить белку лишь к ее экономической пользе было бы неправильно. Белка еще и пела. Что же это были за белкины песни?

Что автором «Повестей Белкина» является именно Пушкин, сомнений не вызывает. И что фамилия Белкин представляет собой каламбурное замещение имени «Пушкин», тоже ясно. Семантическое тождество БЕЛ (то есть белки) в БЕЛкине и ПУШ (то есть ПУШнины, БЕЛичьего меха) в ПУШкине избавляет меня от необходимости твердить очевидное.

Отождествление поэта с белкой имеет глубокие корни в русской культуре. Автор «Слова о полку Игореве» сообщает о своем предшественнике поэте Бояне, что тот «растекался мыслию по древу». Филологи поправили ошибку переписчика «Слова». Нужно читать не «мыслию», а «мысию». Мысь — древнее название белки. И Боян, который «растекался… волком по земли» (то есть по нижнему слою мироздания в его трехчленном делении) и «шизым орлом под облакы», следовал также поступкам реальной белки, имеющей привычку скакать вверх и вниз по стволу и ветвям Мирового древа, из верхнего в нижнее царство, донося до обитателей среднего слоя истины, почерпнутые ею внизу или вверху.

Вспомним, что и Гвидонова белка обитала в лесу «под елью». А ведь ель с ее ежегодными ритмическими мутовками особенно пригодна для счета времени и служит поэтому древнейшей моделью именно Мирового древа. Вспомним еще, что по-варяжски именем «Ель» (Хель) называется потусторонний мир.

Не лишено примечательности также совпадение названия сказочного острова (Буян) с именем пращура всех русских поэтов (Боян). Оба слова — тюркского корня и имеют в славянских языках значение «чудесный». В «Слове» Бояна называют «Велесовым внуком». Велес, или «скотий бог» древнерусских летописей, был, как полагают, богом скота, причем словом «скот» в те времена называли не только скотов, как сейчас, но и имущество вообще. Со всем тем белка, высокая поэзия и материальное благосостояние смыкаются в единую идейно-знаковую цепь.

Итак, Пушкин, отождествляя себя с буяновой или бояновой белкой, представал в собственных глазах — в ироническом идеале, разумеется, — как обеспеченный и всеми почитаемый поэт, который сидит себе и грызет беззаботно золотые орехи, поигрывает изумрудными ядрышками, а те ссыпаются потом в сокровищницу национальной культуры и приносят родному Буяну всемирную известность (ср. «Князю прибыль — белке честь»). Нетрудно разъяснить, что под «хрустальным домом», который выстроил для белки князь Гвидон, можно понимать академию, библиотеку, архив или башню из слоновой кости, а под «чудным островом Буяном» — любимый Пушкиным сказочный Петербург. (Ср. описание постройки «града Петрова» в «Медном всаднике» с мгновенным возникновением архитектурных сооружений на диком пустом острове.)

Сделав еще один шаг, легко покажем, что оппозиция «наружу — внутрь» в золотом орешке имеет четкий аналог в видимом (золотом) и невидимом (сапфирово-изумрудном) небе откровений библейского пророка Иезекииля. А опершись на это достижение и приняв во внимание общую веру в поэта как носителя пророческого дара (ср. стихотворение «Пророк»), завершим наш маленький опыт следующей метафорой:

Белка — это не только сам Пушкин, но и последующее знание о нем. Помещенное в хрустальные дворцы университетов, оно вышелушивает там из золотых творений поэта изумрудные ядра высших и секретнейших тайн.