Воспоминания о русской службе

Теперь мы могли бы пересечь Сибирь и покинуть пределы России. Но тем временем год был уже на исходе, и обстоятельства в Забайкалье переменились — генерал Семенов ^{131} объявил себя единовластным правителем и отсек пути на восток. Поэтому мы решили провести зиму в Барнауле на Оби и в надежде, что за эти месяцы ситуация опять изменится к лучшему, продолжить путешествие на восток весной. Была осень 1918 года. Большевистские орды еще не вторглись через Урал в Сибирь. Но и там, конечно, царил хаос, а власть захватили советы солдатских депутатов. В России хозяйничал Ленин, императорская семья была интернирована в Тобольске.

В Барнауле я подыскал очень хорошее жилье — в загородном имении, к которому принадлежала единственная в Сибири содовая фабрика. Владелицами были барышни Горсалковские, польки, но по бабушке немки. Я снял дом, где раньше помещалось фабричное управление, а при нем сад и несколько гектаров земли. Обе хозяйки и их родня, бежавшая сюда из Польши, жили неподалеку в другом имении. Мы часто общались, и мой сын Альфред, который после заключения Брест-Литовского мира присоединился к нам, женился на старшей из сестер, Софье Горсалковской. Увы, брак этот длился недолго. Уже спустя два месяца мой сын, как я упомянул выше, пал жертвой коварной болезни. Невестка моя попала в плен к большевикам. В последний раз я видел ее летом 1919 года в Барнауле, она работала — не по своей воле — секретаршей большевистского комиссара-латыша.

Пора, однако, вернуться к рассказу о нашей судьбе. Зная, что мы находимся под защитой Альфреда, Акки покинул нас и попытался через Россию добраться до Эстляндии, что ему удалось. Он полагал, что там будет для нас полезным, в частности, постарается спасти нашу тамошнюю собственность. Между тем тучи на политическом небосклоне Сибири сгущались. Создавались местные коммунистические комитеты, боровшиеся с правительством солдатских советов. Кроме того, возник целый ряд довольно крупных банд, не принадлежавших ни к одной партии; наподобие китайских хунхузов они грабили, мародерствовали и убивали, выдавая себя за отряды Красной армии. Были и белые банды под началом казачьих генералов; их девиз гласил: «За нашего атамана и Господа!» Так, в Семипалатинске некий генерал Анненков ^{132} собрал вокруг себя войско из 3 000—4 000 представителей самых разных сословий и национальностей, прежде всего казаков. Гражданское население боялось их как огня, хоть они и именовали себя защитниками старого режима.

У нас в Барнауле тоже образовался этакий местный отряд, возглавляли который преимущественно латыши, частью алтайские старожилы. И вот однажды к нам явился латыш Калнынь с семьей: он-де остался без крова, очутился во время войны в Сибири и ищет на зиму в Барнауле теплого приюта. В самом городе с жильем обстояло плохо, так как летом большой пожар уничтожил множество домов. В нашем доме было три кухни, поэтому я мог уступить Калныню часть нашего жилища. Он устроился у нас, и поначалу все было мило и вежливо, мы даже по возможности помогали этой семье. У моей невестки поселились еще три латышские семьи. В Барнауле тем временем одерживали верх большевики. Наш латыш исхитрился привести в дом еще пятнадцать соотечественников: это, мол, бедные беженцы, его земляки, они недолго погостят у нас и уедут. И мы в простоте душевной согласились.

Однажды вечером, когда я с сыном Альфредом и с зятем — Ирена в 1917 году вышла замуж за капитана Космо-ненко из Эриванского лейб-гвардейского полка — только-только сели ужинать, дверь открылась, и в комнату вошли наши латышские соседи, вооруженные до зубов. Они закричали «Руки вверх!» и объявили, что теперь власть в Барнауле принадлежит им, они сместили городскую администрацию и установили коммунистический режим. От меня потребовали сдать все оружие, какое у меня есть, ведь им было известно, что я располагаю охотничьими ружьями и револьверами. Деньги и все ценности мне тоже надлежало сдать. Мы все арестованы. Ружей моих случайно дома не было, я отдал их оружейнику почистить. Только револьвер лежал под подушкой, на которой как раз устроилась со своим выводком наша собака, как я говорил выше, это был буль. Я про револьвер забыл и сказал, что оружия нет, а немногие украшения жены и дочери я готов отдать. Деньги-то наши лежали в Барнаульском банке. Латыши не поверили, вывели нас троих во двор, поставили у забора, и Калнынь объявил, что сейчас нас расстреляют, как латыши-большевики расстреливают нашего брата всюду в провинциях. Русский, который, как мне показалось, командовал этими латышами, запротестовал: сначала, дескать, надо отдать нас под трибунал. Он приказал отвезти офицеров в тюрьму, а меня оставил дома с женщинами, под надзором шестнадцати латышей. Найди они револьвер под подушкой буля, к которому боялись подойти (собака злобно рычала), нас бы определенно расстреляли. Нам оставили две комнаты, а из прислуги — повара и садовника (оба из военнопленных). Австриец-садовник переметнулся к большевикам, повар Эрнст — он же конюх и кучер, в прошлом служивший у некоего князя Рейса, большой оригинал с немыслимыми причудами, — остался нам верен и впоследствии оказал ряд добрых услуг. Последующие дни были крайне неприятны, особенно когда население города и ближних деревень взбунтовалось против большевиков.

Тюрьму, где сидели мой сын и зять и еще человек 300 офицеров, горожане взяли штурмом, офицеров освободили. Они возглавили сопротивление, и в городе начались ожесточенные бои. Большевики имели перевес, так как среди них было много обученных солдат, а, кроме того, они располагали большим количество пулеметов и боеприпасов. Белая армия, созданная офицерами, была вытеснена из города, бои шли в окрестностях, совсем близко от нас. Каждый день нам грозила опасность, что латыши вернутся и расстреляют нас, но у них, видно, не нашлось времени.

БАНДЫ И АРМИИ. КОНЕЦ КОЛЧАКА

Не только в Барнауле, но и в других городах и селах Сибири возникли такие большевистские рассадники. Собственно Красная армия, наводнившая всю Россию, посылала только разведчиков и агитаторов, которые собирали вокруг себя наихудшие элементы. Это были не сибиряки, а преступники и беглецы из России плюс значительная часть интернированных в Сибирь военнопленных. Кроме немцев, турок и нескольких венгров, почти все, надеясь таким образом вернуться на родину, перешли к красным, тем более что большевистская агитация приманивала их подобными посулами. Солдаты чешской армии под командованием генерала Гайды ^{133} , еще в начале войны со всем военным снаряжением перешедшие на сторону России и жившие в Сибири не как военнопленные, а как гости, примкнули к местному населению, восставшему против большевиков. Они и так называемая Белая армия на некоторое время избавили Барнаул от власти большевиков.

Между тем и адмирал Колчак дошел до Омска и там образовал всероссийское правительство. Ему удалось отбить первое наступление собравшихся в Сибири красных банд на западе далеко за Урал, а на востоке — за Байкал. По времени это совпало с бесчеловечным убийством всей царской семьи, которую перевезли и Тобольска в Екатеринбург.

Раньше, приезжая в Сибирь, я всегда обнаруживал огромные перемены в обстоятельствах — новые города, новых людей, новые интересы. Только одно не менялось — сибирская природа и дух, свойственный истинному сибиряку. Я убежден, что лишь полное истребление этой человеческой породы даст нынешнему режиму гарантию, что он удержит Сибирь под пятой коммунизма. Да и то вряд ли, ведь просторы Сибири неизмеримы, а богатства ее недр и природы неисчерпаемы, поэтому там и впредь всегда будут рождаться люди, у которых достанет сил отвоевать свободу и сбросить противоестественное иго, навязанное Сибири лишь по причине малой ее населенности, а к тому же позорным обманом. Если бы Сибирь предоставили самой себе, если бы не вмешалась Антанта и если бы Колчак был дипломатом, этот край никогда бы не пал жертвой большевизма. Ведь у большевиков не было там совершенно никакой опоры. Крупные капиталисты и помещики, голодающие фабричные рабочие, то бишь пролетарии, там отсутствовали, а значит, отсутствовала и классовая ненависть. При богатейших ресурсах социально-экономические отношения в Сибири были здоровыми.

Как я уже говорил, вмешательство Антанты, которая потребовала от Колчака отвоевать из Сибири всю Россию, привело в 1919 году к катастрофе. Вернувшихся с войны сибирских крестьян опять ставили под ружье. Они отчаянно сопротивлялись; собственно, никто не отказывался идти в армию, чтобы оборонять Сибирь от большевизма, но за Россию готовы были воевать только старики, требуя, чтобы молодые оставались дома, сеяли хлеб, поля-то совсем бурьяном заросли. Атаманские отряды, которым было приказано загонять крестьян под ружье, пользовались ситуацией — грабили и мародерствовали. Сибиряки сражались храбро, хотя Антанта, взявшая на себя вооружение и экипировку новой армии, поставляла скверную боевую технику, плохие пушки, патроны, не подходившие к винтовкам. Хорошее оружие получали в первую очередь чехи, сами же сибиряки были вооружены до крайности плохо, что их очень сердило. Большевики исподволь подстрекали к восстанию. Французский генерал, который интриговал против Колчака и, в конце концов, продал его большевикам, инспирировал Гайду не подчиняться адмиралу, действовать на свой страх и риск; вот так и вышло, что чехи и украинцы ушли с фронта и теперь только боролись в тылу с бандами да охраняли железную дорогу. Во фронте образовалась громадная брешь. Ею и воспользовались большевики, ударившие в тыл колчаковской армии. В Белой армии, куда красные заслали множество провокаторов, начался ропот. Агенты красных рассказывали, как замечательно живется в России за линией фронта. Полки один за другим оставляли Колчака и переходили на сторону красных, большевики захватывали в Сибири город за городом.

Судьба Колчака в итоге закончилась трагически. Охрану его поезда, в котором он вез военную российскую казну, несли чехословаки. Когда ему пришлось бежать, они предали его. В начале войны они предали Германию, в полном составе переметнувшись к противнику, затем во время колчаковского похода попросту бросили фронт, а теперь продали адмирала большевикам и поделили с ними золото, чтобы купить себе свободный проезд до Владивостока. В Иркутске Колчака расстреляли; он погиб как герой, испросив разрешения командовать собственной казнью.

БЕГСТВО ИЗ БАРНАУЛА. СТАНЦИЯ ТАЙГА

До осени 1919 года мы оставались в Барнауле. К городу подходили новые и новые банды, предававшие все огню, грабившие и убивавшие. Надо было бежать, пока Красная армия не вошла в город и большевики не взяли власть. Поезд, в котором нашлось место для 300–400 человек, увез нас — семьи офицеров, горожан, рудничных служащих, учителей и т. д. — прочь из города. Продовольствия в поезде было достаточно, так как мы рассчитывали добраться до Владивостока не быстрее чем за несколько месяцев. Когда у Новониколаевска мы перешли с Алтайской железной дороги на Восточносибирскую, перегоны были уже так забиты войсками и беженцами, что за паровозы и пути шли настоящие сражения. В нашем поезде тоже было несколько пулеметов и три десятка голубых гусар. В качестве охраны нас сопровождал полк, образовавшийся стихийно, подобно атаманским отрядам, и отличавшийся жестокостью и необузданностью. Но при всей его решительности и энергии вперед мы продвигались крайне медленно. От Новониколаевска до станции Тайга — 300–400 километров — добирались четыре недели, потому что угодили в гущу отступающих колчаковских войск, шедших вдоль железной дороги и по единственному здесь большому военному тракту. Их отступление можно сравнить с бегством Наполеона из России. В ледяную стужу тянулись по заснеженным дорогам бесчисленные возы с полузамерзшими, смертельно измученными людьми, солдатами, женщинами, детьми. Павшие лошади, разбитые сани, мерзлые человеческие трупы тормозили движение. Вагоны нашего поезда были настолько переполнены, что пошевельнуться невозможно, на подножках и крышах тоже ютились люди. Мы обретались в вагоне для скота. Часто нам приходилось наблюдать, как на бредущих по дороге людей нападали банды красных. Тогда завязывались ожесточенные схватки, и большевики, захватив все, что им было нужно, уходили прочь.