Воспоминания о школе

Среди полуразрушенных колонн прогуливались древние римляне и летали бабочки.

— Это древние или современные бабочки? — шутливо спросил я его.

— Бабочки всегда одни и те же, — серьезно ответил Ронкони.

— А эти дети, которые там играют, почему они не одеты как древние римляне?

Он окинул меня взглядом, в котором читалось: «Ты же учитель, ну как ты можешь не понимать таких простых вещей?»

Ронкони был явно расстроен. Он любил меня, ставил выше себя и был уверен, что я все понимаю, в том числе и детские мысли, которые бывают такими взрослыми и глубокими, что никто их понять не может.

— Дети, — сказал он мне, — всегда одинаковые. Они всегда играют. И древнеримские дети были такими же, как мы: они играли с мячом, с обручем и совсем не знали, что они древнеримские.

Я не нашелся, что ответить.

Мне пришли на ум стихи одного поэта — о том, как в Риме на раскопках древнего храма нашли детские захоронения. И поэт в своем стихотворении спрашивает у умерших детей:

— Что вы делали, когда были живы? О чем вы думали тогда? И Рим, каким был Рим?

— Что мы можем об этом знать? — отвечают они. — Мы ведь были детьми, мы играли, бегали за бабочками, как все дети. Что еще тебе сказать? Я хорошо помню свою куклу. А я — мячик и обруч…

Так Ронкони, ученик третьего класса, сам того не подозревая, почувствовал то же, что чувствовал поэт. И выразил это свое чувство не словами, а карандашами.

Чувство, совсем не пришедшееся по душе старому и важному инспектору в очках в золотой оправе, который как-то зашел ко мне в класс. Он строго раскритиковал мою манеру обучать, а вернее, не обучать рисованию и более всего возмутился, когда увидел древнеримских детей, играющих с обручем и бегающих за бабочками.

— Это что за легкомыслие, что за распущенность такая!

Я робко спросил его, чем, по его мнению, играли дети Древнего Рима.

— Они не играли вовсе! — отрезал он. Потом, чуть подумав, уже другим тоном добавил:

— Ну, или играли… но отважно, не смеясь, и на головах у них должны были быть при этом маленькие шлемы, а в руках мечи.

— Но бабочки… — начал было я…

— Никаких бабочек в Древнем Риме не было и быть не могло!

В классе повисла глубокая тишина.

На лицах кое-кого из мальчишек я увидел сильное желание поднять руку и спросить, в каком году изобрели бабочек.

— Синьор учитель, — инспектор повернулся ко мне, — вы совершенно не умеете преподавать рисование. То, что рисуют ваши ученики, — это какие-то каракули!

С этими словами он взял наугад один рисунок.

— Это чей? — спросил он. — Кто из вас Мартинелли?

Мартинелли, дрожа, встал из-за парты и, онемев от испуга, моргнул глазами, давая понять, что он и есть Мартинелли.

Потрясая рисунком, на котором был изображен зимний пейзаж с заснеженными горами и крышами и как по волшебству выросшим посреди площади деревом, усыпанным разноцветными цветами, инспектор стал кричать:

— Разве зимой, под снегом, цветут деревья? Когда цветут деревья, а?

— Весной! — хором ответил класс.

— Правильно, молодцы. А ты, Мартинелли, ты видел хоть одно цветущее дерево зимой?

— Видел, — ответил Мартинелли.

— Это где же? — чуть не подпрыгнул инспектор.

Тут Мартинелли разрыдался, потому что не знал, что ответить, но он-то и правда видел, он был в этом убежден.

Я незаметно прошептал ему: «Тсс, не плачь», — давая тем самым понять, что верю в его дерево.

Инспектор попрощался со мной очень сухо:

— Синьор учитель, вы должны усерднее исполнять свои обязанности. Учить детей рисованию — серьезное дело. Сделайте так, чтобы в следующий раз я не увидел здесь никаких цветущих кустов посреди зимы!

Когда он вышел, воцарилась полная тишина. Подождав немного, я спросил:

— Мартинелли, ты и вправду видел это дерево?

— Синьор учитель, видел! Красивое такое, огромное, всё в цветах… Вы мне тоже не верите?

— Верю, — ответил я.

И Мартинелли расплылся в широченной улыбке.

Все остальные тоже заулыбались. Нам, взрослым, чтобы увидеть что-то прекрасное, нужно, чтобы оно было прямо у нас перед глазами, дети же, наоборот, видят красоту всегда — их воображение, мечты их и желания так живы, так сильны, что становятся реальностью. Мартинелли действительно верил в то, что видел цветущее дерево среди белого снега, под серым-серым небом.

— Ребята, — обратился я к классу, — синьор инспектор, конечно, прав: зимой на деревьях не растут ни цветы, ни листья, но если вы без них никак не можете обойтись, то так и быть, пусть будут — всю ответственность я беру на себя.

На партах лежали цветные карандаши и бумага для рисования.

— Рисуйте!

— Синьор учитель, — отозвался из-за парты Мартинелли, — можно мне нарисовать дом с красной-красной крышей?

— А мне, — подхватил Сантини, — можно желтые и зеленые черепицы нарисовать?

— А можно я нарисую синьора инспектора с усами, с бородой и с красными глазами, как у дракона? — спросил Леонарди.

У инспектора не было ни красных глаз, ни бороды, ни даже усов.

— А у него все это было? — спросил я. — Вы уверены?

— Да-а! — закричали все хором, более чем уверенно.

— Ну тогда рисуйте.

И мои мальчишки принялись рисовать, низко согнувшись над листами бумаги.

Я немного понаблюдал за ними, а потом, потихоньку, чтобы никто не видел, зашел за доску и разноцветными мелками нарисовал широкие снежные просторы с цветущим посреди снегов деревом. А в уголке пририсовал физиономию инспектора с огромными усищами и бородой. И с глазами как у дракона.

IV. Сочинение в классе

Сегодня у нас сочинение.

Ребята входят в класс на цыпочках, испуганно глядя на учителя. Достают из портфеля и кладут на парту два листочка: один черновик, другой чистовик — гладкие, белые, только что купленные в лавочке, что находится в двух шагах от ворот школы и в которую из-за тесноты не могут зайти больше двух человек. Хитрец-хозяин — старичок в кипе, который всегда улыбается ребятам и знает их всех до единого, не зря открыл свой магазин прямо у школы. Он продает не только бумагу, тетради и пеналы: основную прибыль ему приносит продажа водяных пистолетов, бумажных свистков-язычков и старых марок Гондураса и Гватемалы. Торгует он с неизменной улыбочкой и с таким искусством, что мальчишки за любую из этих марок готовы выложить аж по пять или шесть монет, тут же, правда, жалея о покупке и стараясь поскорее сбыть ее своим одноклассникам, хотя бы за две монеты или четыре стальных пера.