Воспоминания пропащего человека

В Заозерье я торговал уже хуже, чем в Мышкине, во-первых, потому, что товару у меня было гораздо меньше; а во-вторых, потому, что в окрестностях этого села народ посерее и тогда еще было мало грамотных. Но я встретился здесь с одним московским торговцем картинами и мелочью, и тот сманил меня отправиться вместе с ним торговать далее по селам, а потом пройти в Москву за новым товаром.

Пешие мы пробрались во Владимирскую губернию, верст за сто от нашего города, и по дороге торговали в селе Троице на Нерле; но дела наши подвигались плохо; то, что продавали, то и проедали. Наконец, в Николин день, в селе Хребтове, видя, что на мой товар совсем нет покупателей, я расстался с товарищем. Он пошел к Москве, а я обратно в Заозерье и потом домой.

Ежедневные, чуть не ежечасные попреки заставили меня опять бежать из дому. Я ушел с пятью-шестью оставшимися у меня книжонками и направился куда глаза глядят. Дня три я пробыл в Угличе у полунищего старика сапожника, а на четвертый день решился идти в Кашин попытать счастья — попросить у богача Жданова помощи или должности. Всю дорогу я лелеял эту мысль, мечтал, как ему представлюсь и отрекомендуюсь, но, придя в Кашин, я несколько раз прошел мимо его изящного дома, а взойти туда не осмелился и, почти голодный, отправился в Калязин, не давая себе отчета зачем.

От Кашина до Калязина расстояния только восемнадцать верст; полому я пришел туда еще не поздно, но без гроша денег, а, между тем, хотелось и поесть, и выпить, и погреться. Я зашел в кабак, свернул папироску и задумался. Рядом со мной сидел на скамейке мужчина лет тридцати, красивый и здоровый, одетый в деревенский, крытый холстом зипун. Мы с ним разговорились, и я спросил у него, не знает ли он, где бы мне сбыть оставшиеся у меня две немецкие книжонки.

Он предложил свои услуги, взял книги и пошел с ними в аптеку. Через полчаса Садовский, так звали его, принес мне пятиалтынный. Я не знал, что с ним летать. И самому себя нужно удовлетворить, да и товарища нельзя не угостить за услугу; но Садовский разрешил мое недоумение, сказав:

— Давай выпьем по шкалику, на пятак закусим, а ночевать пойдем в деревню, там нас и ужином накормят.

С этого дня я сошелся с Садовским. Мы с ним постоянно ходили по окрестным деревням, и он представлял меня — где за странника-богомольца, а где — за всезнающего колдуна-знахаря. Верили или нет нашим россказням добрые крестьяне — я не знаю; но нам нигде не отказывали, везде кормили и поили и радушно оставляли ночевать.

Ходя по деревням, Садовский постоянно высматривал, как расположены у крестьян клети, велики ли в них окошечки, защищены ли они чем-нибудь, и нет ли в деревне собак; а потом указывал мне, что вот тут и тут можно будет поживиться, только бы ночки сделались потемнее да поненастнее.

Странствовали мы с Садовским около двух недель, а поживиться нам нигде не удавалось. Наконец в одну непогожую ночь мы порешили очистить одну клетушку.

Часу во втором ночи пришли мы в деревню, огляделись: огня не видать ни в одной избе. Садовский подошел к намеченной клетушке, подставил дыбком к маленькому окошечку стоявшие тут розвальни, а мне велел встать на стремя с угла. Затем он вынул из кармана всегда находившийся при нем и приспособленный для этой цели крюк, огарок свечки и спички. Прикрепив крюк веревкою к здоровой палке, служившей ему вместо посоха, он забрался на свои подмостки, зажег свечку и с помощью ее осмотрел все, что находится в клетушке. Затем он своим самодельным багорком приподнял у незапертых сундуков крышки и начал вытаскивать оттуда, что мог зацепить. В полчаса времени Садовский накидал на снег целую кучу добра, состоявшего из мужского и женского белья, небольших остатков холста, ниток и т. д.

— Ну, будет, — сказал он наконец. — Натаскал много, а путного, кажется, ничего нет. Теперь смотри и слушай хорошенько, а я буду увязывать.

Завязав рукава у двух женских рубах, он сделал два мешка и поклал в них все добытое из клети.

Взвалив мешки на плечи, мы осторожно выбрались из деревни и скорым шагом пошли в город. Деревня, в которой мы совершили кражу, стояла верстах в двенадцати от Калязина; но мы это расстояние прошли скоро и достигли города еще очень рано до свету.

Здесь, на Свистухе — так называется в Калязине пригород, — Садовский подошел к одному покосившемуся и полуразвалившемуся домишке. Постучав в окно, на вопрос: кто там? — Садовский сказал свою фамилию, и нас сейчас же впустили в избу.

Хозяйкою этой избы была старуха, переторговывавшая на рынке. Жила она с сыном, разухабистым детиною, и снохою, красивой, но совершенно забитой и безответной молодой женщиной.

Когда мы вошли со своими ношами в избу, то хозяева из предосторожности завесили окна, а потом зажгли огонь. Садовский вывалил из мешков нашу добычу, отобрав для себя, что было нужно переодеть, и, дав мне рубаху, остальное предложил старухе купить. Торг продолжался недолго, и мы продали все добытое нами имущество за семьдесят пять копеек и полуштоф водки; но старуха предварительно расспросила Садовского, из какой деревни взяты вещи.

— Ведь вот. — пояснил Садовский, — в деревне будут говорить, что обокрали целковых на десять, а тут и с водкой-то всего на рубль.

Когда мы распили первый полуштоф, то послали за другим, а затем рассорились из-за оставшихся денег. Садовский остался у старухи, а я ушел из этого дома, проводил дни в кабаках, а ночевать ходил в монастырь преподобного Макария.

Не помню, сколько дней я проболтался в Калязине, но помню, что в Крещенье, 6 января, я стоял на паперти собора и просил милостыню; мне не подали ни гроша, а потом полицейский надзиратель забрал меня на рынке, как человека подозрительного.

Я был рад аресту, но в полицейской арестантской, где мне пришлось просидеть двое суток, не давали ни порционных денег, ни пищи. Я просидел бы голодным, если бы один арестованный не уделил мне куска из принесенного ему домашними хлеба.

На третьи сутки меня перевели в острог, где я находился окало месяца. Как ни было там худо — нары были сплошные, подстилки не полагалось никакой, а в щах постоянно плавали тараканы, — но мне, говоря откровенно, хотелось отдалить день своего освобождения; я боялся явиться домой по этапу.

В большой камере, в которой я находился, всех арестованных было восемь человек и, исключая меня, все состояли под следствием. Так как это было время перехода судебных дел из старых учреждений в новые, то некоторые находились под следствием уже несколько лет.

Между арестованными мне памятны один харчевник из села Троицы на Нерле, содержавшийся за конокрадство, прием краденого и притон воров, и два брата портные. Последние, как они сами рассказывали, сначала попались в маленькой краже; им удалось бежать, и хотя в скором времени были пойманы, но с этого раза у них явилась какая-то мания к побегам.

В это время они уже более десяти лет странствовали по разным тюрьмам и судились — один за двенадцать, а другой за четырнадцать побегов, да и впредь надеялись уйти, несмотря на то, что за каждый побег, когда они попадались, конвойные и сторожа так жестоко их били, что им приходилось лежать в больнице.

— Что же вы бегаете? — спросил я однажды младшего брата. — Ведь вы знаете, что долго вам не нагулять, и попадетесь, так опять будут бить?

— Ах, чудак-человек! — отвечал один из них. — Конечно, если бы мы знали, так лучше бы с первого раза не бегать, а теперь мы понимаем, что нам на свободе уже не бывать, а быть в Сибири; а ведь и птичке из клетки, и той хочется на волю, так и нам хоть час погулять, и то наше, и то лестно.