Воспоминания пропащего человека

— И я с вами, — сказал еще один наш приписной мешанин. — Вот у меня есть немного денег отдать за этап, да на билет. Буду просить у старосты билет: даст, так ладно, а не даст, так я и без билета уйду. В Кронштадте, особенно теперь, летом, можно прожить и так.

— Ну, а ты как? — обратился один ко мне. — Тоже, я думаю, в Угличе-то и тебе делать нечего? Тоже, я думаю, и ты в Питер опять махнешь?

— Нет, — я говорю. — будь что будет, хоть с голоду буду помирать, а пока не получу чистый паспорт, не уйду из Углича.

На другой день, около обеда, к нам возвратили одного из сопровождавшихся с нами до Ростова.

— Ты что, брат Гусар, не освободился? — спросили его в одно слово Го-ков с Владимиром.

— Да, братцы, дело-то вот какое, что чуть было не освободился, а то чуть-чуть и совсем не сгорел.

— Как же так?

— А вот так. Прошлый раз, как я отсидел в кресте-то, меня прислали сюда по этапу на три года, — ну, мне, известно, бирки-то [295] не дают. Вот я и пошел без нее пешком. Дай, думаю, пройду на Москву, может, там что и сторгую [296] . Вот, пришел это я в Москву, ночевал там в Хамовниках, на другой день иду, вижу — впереди идет чепчиха [297] , вынимает из ширмана [298] шмелюгу [299] , что-то смотрит в ней и опять ее в ширман. А у меня денег только семь монеток [300] было. Ах, черт возьми, думаю, постой же, я у тебя с кольца срублю [301] . Стал на нее напирать, напирать понемножку, потом, вижу, тут еще идут навстречу, я, как будто опередить ее, прибавил шагу и в то время, как они стали подходить к ней, я между ей и ими проскочил, а сам — уже готово дело — достал шмелюжку и иду пошибче, так — вперед; а она, проклятая, прошла шагов десять, да трекнулася [302] и за мной — шибче и шибче, и пошла. Идет за мной, ничего не говорит, а так вот рядом и идет. А, дери тя черти, думаю, как тут быть? Тут трактир сейчас: я в трактир — и она за мной. Я свернул папироску, да будто пошел за спичками, отошел немножко, так за стол, а сам в это время и выбросил кошелек под стол. Закурил папироску и пошел вон. Я вон — и она за мной. Только доходим до паука [303] , она и заявила: «Вот этот, — говорит. — у меня кошелек вытащил!» Я сначала-то обругал ее: «Ах ты, шлюха. — я говорю, — эдакая! Как ты смеешь? Какой у меня твой кошелек? Где он?» А она, проклятая, одно твердит, что взял, да и кончено. Ну, паук и переправил нас в участок. В участке меня обыскали — кошелька не нашли, а она стоит на своем, что я взял, да и все тут. Спросили меня: «Где живешь?» Я показался было на одного земляка, сказал, что вот там-то живу, думал, что меня освободят, не тут-то было: меня сводили туда, а там, известное дело, не подтвердилось. Меня обратно в участок, составили протокол, я уж тут и показался на братнино имя, а брат в Питере живет, да сказал, что паспорт затерял, что, если им угодно, так могут справку послать на родину. Ну, меня, после протокола, засадили, значит, в часть, а там к мировому; а мировой судья не стал так по протоколу судить, потому что я давал два показания о своей личности. А вот теперь привели к становому; он сперва не рассмотрел было бумаги-то, да и отправит в волостное, — у нас волостное-то тут же, в слободе, — чтобы там освободили меня. Вот, думаю, ладно-то, я и обрадовался, а только всходим в волостное, а оттуда выходят наши деревенские, рядом с деревни, они меня знают; ну, думаю, теперь пропал совсем, уличат, да хорошо, что они не назвали по имени, а только по фамилии, так волостной-то (старшина) и не обратил внимания, — он же у нас недавно в волостных-то сидит и меня не знает, — и хотел было освободить заместо брата, а уж тут бегут от станового, рассмотрели там бумаги-то, чтобы меня, только волостной удостоверит личность, да и опять в стан, — ну, меня, значит, и удостоверили на братнее имя и опять в стан, а из стана вот сюда. Теперь пойду опять в Москву судиться.

295

Бирка — паспорт.

296

Торговать — фортовать, мазурничать.

297

Чепчиха — женщина не совсем деревенская.

298

Ширмам — карман.

299

Шмель, шмелюга — кошелек.

300

Монетка — копейка.

301

С кольца срубить — взять сразу.

302

Трекнуться — спохватиться, догадаться.

303

Паук — городовой и вообще полицейский.

— Так ты так на братнее имя и будешь судиться?

— А то как же? Если бы я на свое-то имя показался, так меня бы мировой не стал судить. Ведь у меня теперь до десятка всех подсудимостей-то. А теперь что же? Теперь мне лафа [304] . Ясных доказательств, что я украл кошелек, нет никаких: кошелька при мне не нашли и свидетелей — тоже нет, так я думаю, мировой оправдает, а если и не оправдает, так меня по первой подсудимости будут судить, много что на полтора, на два месяца осудят, потому у ней в кошельке-то только и было сорок копеек.

304

Лафа — свободно.

— Ты, значит, и опять скоро в Питер?

— Да вот как только отбоярюсь от этого дела, так обязательно опять в Питер. Приходите на Сенную в Осташков [305] , там увидимся.

В субботу нам следовало отправляться в Углич. В караульном доме нас обыскали, затем через несколько времени явились старший унтер-офицер и писарь и проверили казенные вещи, а потом уже сдали старшему конвойному. Тот, в свою очередь, приказал прочим конвойным перековать нас всех в наручни, и, когда это было готово, он обратился к нам следующим образом:

305

Осташков — трактир в доме Вяземского.

— Слушайте, арестанты! кто будет дорогою шуметь, буянить, не исполнять моих приказаний, того буду бить прикладом, а кто побежит, в того буду стрелять. Ваши порционные деньги у меня, и я буду выдавать вам на каждой станции по десяти копеек. Слышали?

— Слышали, — ответили мы.

— Ну, теперь с богом. Марш! Выходите!

Помолясь на ростовские храмы, мы поплелись в Углич.

От Ростова до Углича восемьдесят четыре версты. В тот день, когда мы выходили, погода была довольно пасмурная, по временам шел дождь, снегу хотя уже и не было, но на дороге было чрезвычайно грязно. Пройдя порядком в городе, мы за городом стали просить старшего, чтобы нас расковали, потому что некоторые уверяли, будто прежде конвойные их водили незакованных, но старший не согласился.

— Нет, ребята, — сказал он, — быть может, прежде и водили вас незакованными, но тогда не такие большие этапы были, а теперь вас очень много шлют, а нас мало: не просите, вас не раскую.

Я на это не особенно обижался, потому что мне пары не досталось, — я был скован один, — и хотя руки у меня были не свободны, идти не тесно.

Тут, идучи, я заинтересовался следующим разговором двух арестантов. Один был Ч-шин, его пересылали из арестантских рот; он и говорит вместе с ним закованному товарищу, по фамилии Г-фскому:

— Ты живал ли в Петербурге?

А Г-фский отвечал:

— Я там пятнадцать лет выжил.

— То-то мне лицо твое как будто знакомо. А ты где жил?

— Я жил сперва по зеленной части, а потом старшим дворником шесть лет выжил, а после сливочную лавку держал в Павловске. А ты где жил?

— А я по мелочной части — живал и пекарем, и приказчиком был.

— Ну, вот, так и есть: верно, где-нибудь и видались.

— Да и ты мне как будто знаком; ты не судился ли?

— Два раза судился. Я в кресте сидел.

— Ну, вот я там тебя и видел. В восемьдесят шестом году?

— В восемьдесят шестом.

— А теперь-то ты надолго осужден?

— На год. Вот уж теперь третий месяц идет.

— У нас с тобой неподалеку сроки сходятся: мне тоже осталось около года. А ты теперь за что судился?

— Со взломом.

— Один был?

— Нет, нас было трое.

— Тех не поймали?

— Я не выдал.

— А кража большая была?

— Не очень большая, ста на три с половиною, да я попал только с серебряными вещами, всего рублей на семьдесят, а остального не розыскали. Мы шли-то не за тем: думали взять тысяч на тридцать, да не в тот чулан попали.

— Тысяч тридцать?! Вот такой-то кусок поддеть, так можно бы пожить.

— Да ошиблись, — ну, да это еще, может быть, и не уйдет. А если это уйдет, так у меня еще на примете дело есть не хуже.

— Ты меня помани: я чисто работаю.

— А вот как отсидим, да выйдем, тогда увидим, может, и поработаем; мне в одно место-то самому и показаться нельзя.

— Где это?

— В селе Павлове.

— У кого ж там?

— У моей тетки.

— Что у нее?

— Деньжищ тысяч двести.

— А верно ли?

— Верно: она после брата полотняный магазин в Гостином дворе, в Питере, продала за полтораста тысяч, да еще деньги были.

— А живет-то она с кем?

— С одною старухой. Только две во всем доме живут.

— А деньги-то неужели дома в чулане держит?

— Дома. Стол у нее есть такой дубовый, вроде письменного, с двух сторон ящики: одни — спереди, а другие — сзади, к стене оборочены. Вот там-то и лежат деньги.

— Да ведь они небось обе никуда не уходят? Значит, надо будет брать за машинку [306] ?

— Нет. Можно и так. Только нужно время выбрать. Тетка часто к Борису и Глебу в монастырь ездит. У меня и еще есть два места, где тоже дома денег много. Я тебе расскажу после. Вот, кажется, привал.

306

За машинку — за горло.