Воспоминания советского дипломата (1925-1945 годы)
Шрифт:
Разговор с премьером меня окончательно убедил, что на второй фронт в Северной Франции весной 1943 г. рассчитывать не приходится. Однако у меня еще теплилась маленькая надежда, что, может быть, он будет открыт в августе — сентябре. Для этого надо было как следует встряхнуть англичан, напугать, крепко ударить по той психологии «complacency» (самоуспокоенности), которая после Сталинграда стала стихийно возрождаться как в низах, так и особенно в верхах общественной пирамиды. Именно имея это в виду, я решил по крайней мере обратиться хоть со словом предостережения к нашим союзникам.
23 февраля 1943 г. при активном участии советского посольства и британского министерства информации в Лондоне была устроена большая выставка на тему «25 лет СССР и Красной Армии». Открывая эту выставку, я во вступительном слове сказал:
«Как ни радостны наши победы (под Сталинградом), как ни ценны успехи вашей восьмой армии (в Африке), было бы величайшей ошибкой думать, что фашистская
Слово предостережения кажется мне особенно необходимым потому, что сейчас кое-где, в кое-каких кругах победы Красной Армии начинают создавать то, что я назвал бы «оптимистическими иллюзиями». Кое-где, в кое-каких кругах люди начинают думать, что немцы уже бегут, что победа вот-вот за углом, что в силу этого можно уже несколько разогнуть спину и вернуться к чувствам, привычкам, интересам мирного времени. Нет ничего опаснее такого настроения!»
Наша выставка очень удалась, на ней всегда было много посетителей. Одновременно, как я уже рассказывал, в Альберт-холле британским правительством было устроено торжественное чествование 25-летия Красной Армии. По адресу Советского Союза отовсюду неслись слова благодарности и восторженных похвал, но… дело вторжения в Северную Францию весной 1943 г. никак не двигалось вперед.
Хотя Черчилль и публично, и в частных беседах обещал быстрое завершение военных операций в Северной Африке, развитие событий там, как и надо было ожидать, происходило гораздо медленнее, чем предполагалось. Тут сказывались ж неудачи главкома Эйзенхауэра, и трения между Вашингтоном и Лондоном, и военная неопытность англо-американских войск, и более высокий уровень военного командования у противника, во главе которого стоял Роммель, и многое другое.
Дела пошли несколько лучше, когда в конце февраля 1943 г. английский генерал Александер был назначен командующим тунисским фронтом (под общим руководством Эйзенхауэра). Две армии — 1-я с запада и 8-я с востока начали концентрированные военные действия против германо-итальянских сил в Тунисе, достигавших к этому времени примерно 200 тыс. человек. Главная атака началась 22 апреля, 2 мая Черчилль в очередном послании Сталину писал:
«Со времени нашего вступления в Тунис мы захватили около 40 тыс. пленных, кроме того, противник потерял 35 тыс. убитыми и ранеными. Потери 1-й армии составили около 23 тыс. и 8-й армии — около 10 тыс. Общие потери союзников составляют приблизительно 50 тыс. человек, из которых 2/3 являются англичанами.
Сражение будет продолжаться по всему фронту с крайней интенсивностью» [256] .
Атаки англо-американцев все более усиливались, территория, занятая противником, все более сокращалась, его потери все более возрастали, его положение становилось все более безнадежным. Наконец, 13 мая генерал Александер донес Черчиллю, что «кампания в Тунисе закончена, всякое сопротивление врага прекратилось, мы являемся хозяевами североафриканского побережья» [257] .
256
«Переписка...», т. 1, стр. 125.
257
W. Churchill. The Second World War, vol. IV, p. 698.
Таким образом, вопреки «оптимистическим» предсказаниям Черчилля, операция «Факел» затянулась на целых шесть месяцев, и это сыграло самую отрицательную роль в деле открытия второго фронта в 1943 г.
В послевоенные годы вокруг вопроса о войне 1942–1943 гг. в Африке разгорелись большие споры, не законченные еще сейчас. Черчилль в своих мемуарах чрезвычайно высоко оценивает битвы под Эль-Аламейном и в Тунисе. О первой он пишет:
«Она по существу означала «поворот судьбы». Можно почти сказать: до Аламейна у нас никогда не было побед, после Аламейна у нас никогда не было поражений» [258] .
258
Ibid., p. 541.
О второй он говорит:
«Не может быть никакого сомнения в величии нашей победы в Тунисе. Она выдерживает сравнение со Сталинградом!» [259]
Историки
и политики Запада в течение многих лет на все лады развивали и разрабатывали тезис, сформулированный Черчиллем в только что цитированных словах. Некоторые из них при этом заходили так далеко, что действительным поворотным моментом всей второй мировой войны признавали именно две названные североафриканские битвы и отводили Сталинграду второстепенное значение. Наиболее «объективные» из них готовы были считать «поворотным пунктом» Аламейн — Тунис плюс Сталинград.259
Ibid., p. 698.
Однако сейчас, в свете исторической перспективы, пора переходить к более правдивой оценке истинного значения различных событий второй мировой войны. Исходя именно из такого стремления, я отнюдь не собираюсь снижать роль военных операций, происходивших в Северной Африке. Несомненно, Аламейн и Тунис были крупными успехами англо-американцев и оказали свое влияние на общий ход и исход войны. Но мне тут невольно вспоминается, как сам Черчилль в послании Сталину от 11 марта 1943 г. говорил, что «масштабы этих операций (в Тунисе. — И.М.) невелики по сравнению с громадными операциями, которыми Вы руководите» [260] . Британский премьер тогда, в самый разгар тунисской битвы, ясно понимал реальные соотношения и пропорции. Почему же потом, когда пушки замолчали и он сел писать мемуары, Тунис стал «выдерживать сравнение со Сталинградом»?
260
«Переписка...», т. I, стр. 99.
Нет, нет! Всякий мало-мальски объективный человек в наши дни не может подписаться под таким заявлением. Дело обстоит совсем иначе. Ибо, если сопоставить битву на Волге с одновременными битвами в Африке, сопоставить по количеству вовлеченных сил и понесенных потерь, по размаху военных и политических последствий, по психологическому эффекту на народы мира и особенно на народы стран, входивших в гитлеровскую коалицию, то лишь безнадежные слепцы могут усматривать «поворотный пункт» в двух африканских битвах, а не в великой битве на Волге.
Не второй фронт, а Средиземное море
Когда война в Северной Африке к середине мая 1943 г. наконец была завершена, со всей остротой встал вопрос: что же дальше?
Казалось бы, наступил момент для организации вторжения в Северную Францию. Это обещали Черчилль и Рузвельт, начиная операцию «Факел». Свое обещание они повторили на конференции в Касабланке. Но… тот тлетворный дух «complacency» (самоуспокоенности), который так сильно поднял голову в Англии и США после Сталинградской битвы, снова одержал победу. Ведущую роль и на этот раз играл британский премьер-министр.
11 мая в сопровождении большой свиты из высших руководителей британских вооруженных сил Черчилль прибыл в Вашингтон и встретился здесь с Рузвельтом и его военными и политическими советниками. Накануне, 10 мая, Черчилль с пути информировал Сталина о своей поездке для свидания с Рузвельтом; еще раньше, 6 мая, Рузвельт сообщил Сталину о предстоящем приезде Черчилля, однако ни тот ни другой не пригласили Сталина также прибыть в Вашингтон или хотя бы прислать туда своего ответственного представителя для участия в совещании [261] . Таким образом, все вашингтонские решения, имевшие самое серьезное значение, были приняты за спиной СССР и только сообщены ему уже постфактум.
261
«Переписка...», т. I. стр. 128; т. II, стр. 63.
Как раз в это же самое время разыгрался один весьма любопытный эпизод. В Москву приехал бывший американский посол в СССР Джозеф Дэвис и привез Сталину письмо от Рузвельта, датированное 5 мая 1943 г. В письме президент высказывал пожелание встретиться лично со Сталиным в «частном порядке» где-либо в районе Берингова пролива и в сопровождении самого ограниченного числа людей. Рузвельт предполагал взять с собой лишь Гопкинса, переводчика и стенографистку. Из письма также явствовало, что свидание должно было состояться без участия Черчилля. «Между нами состоялось бы то, — писал Рузвельт, — что мы называем «встречей умов» [262] . Сталин ответил американскому президенту 26 мая и выразил согласие с его предложением, но в виду ожидавшегося тогда большого летнего наступления немцев просил перенести встречу на июль или август [263] . Все это происходило еще до того, как Советскому правительству были сообщены вашингтонские решения англо-американцев.
262
«Переписка...», т. II, стр. 62.
263
Там же, стр. 65.