Воспоминания советского посла. Книга 1

Столица сразу оглушила и закружила меня. После маленького тихого Омска Петербург с его миллионным населением [13] , с его широкими прямыми улицами, с его многоэтажными каменными домами, с его роскошными витринами, с его прекрасными мостами, с его большим конным и пешим движением (трамваев еще не было) производил на меня потрясающее впечатление. Сильно волновала меня также Нева, где я мог собственными глазами видеть уже наяву всамделишные морские суда, приходившие сюда со всех концов мира. Я часто и подолгу стоял на гранитных набережных этой изумительной реки, наблюдая за сложными маневрами «финских лайв», за погрузкой иностранных пароходов, за торопливой беготней крохотных финских пароходиков, бороздивших, точно большие темно-синие жуки, невские воды в самых различных направлениях.

13

В описываемое время население Петербурга только что перевалило за миллион.

В сентябре 1893 г., за несколько недель до нашего приезда в Петербург, в Финском заливе бесследно погиб со всем экипажем броненосец русского флота «Русалка». Все попытки разыскать хотя бы само судно оказались тщетными. Эта непонятная катастрофа в то бедное событиями время явилась первоклассной сенсацией. О ней много говорили, о ней много писали газеты. Я помню, как в нашем доме за чайным столом на все лады обсуждались обстоятельства гибели «Русалки» и строились разнообразные теории для объяснения ее исчезновения. Но ничего объяснить они не могли, и тайна по-прежнему оставалась тайной. «Русалка» была найдена только 40 лет спустя, уже в наши, советские, времена, Эпроном, но ее странная судьба оказала сильнейшее влияние на мое детское воображение, еще более обостряя мой интерес и мое увлечение морем и судоходством.

По приезде в Петербург отец стал работать в Институте экспериментальной медицины им. принца Ольденбургского. С этим институтом, между прочим, тесно связан был покойный И. П. Павлов. Помню, как он был тронут, когда, встретившись с ним в 1935 г. в Лондоне, я рассказал ему о моей родственной связи с этим научным учреждением. Иногда отец по старой привычке брал меня с собой в институт, но здесь мне нравилось меньше, чем в нашей скромной омской лаборатории. Здесь было слишком много людей и слишком узкое поле для моей активности, а потому скоро я прекратил свои визиты в институт.

Наша семья поселилась на Петербургской стороне. Квартира состояла из трех маленьких комнат и кухни, расположенных в третьем этаже промозглого каменного дома. Окна выходили во двор; однако на наше счастье этот двор не походил на типичные петербургские дворы-колодцы, а был открыт с двух сторон и даже заканчивался небольшим садом с двумя клумбами и несколькими чахлыми деревьями. В целях экономии мать сама готовила и нанимала одну прислугу, которая и комнаты убирала и за детьми ухаживала.

Сразу же по приезде в Петербург я поступил в Введенскую гимназию, которая находилась в двух шагах от нашей квартиры. Гимназия эта по тем временам была большая, число учащихся в пей достигало 500, имелся ряд параллельных классов. В моем классе, например, было 50 учеников. Два года, проведенные мной в Введенской гимназии, не оставили в моей памяти сколько-нибудь ярких следов. Учился я в общем легко и хорошо, часто бывал первым учеником и при переходе из первого класса во второй оказался единственным, перешедшим без экзаменов и с первой наградой. И эти годы я больше всего увлекался географией и не только знал учебник назубок, но и много читал по данному предмету сверх программы. Кроме того, я очень любил рисовать карты, и хотя по наполнению они часто бывали далеки от совершенства, зато работа над ними постепенно накопляла в моей голове большое количество точных сведений о конфигурации берегов и морей, о течении рек, о местоположении городов и горных хребтов. Эти подробные географические знания сослужили мне большую службу в последующей жизни.

К концу моего пребывания в Петербурге я очень заинтересовался астрономией. Толчком для этого послужила только что вышедшая тогда на русском языке книга немецкого профессора Клейна «Астрономические вечера», которую мне подарил отец. Я даже познакомился с переводчиком этой книги, неким С. Сазоновым, который казался мне тогда полубогом, обитающим на вершинах литературного Олимпа. Однако своей высшей точки моя страсть к астрономии достигла три-четыре года спустя, и я вернусь к этой теме несколько позднее.

Дома по усиленному настоянию матери я брал уроки игры на скрипке, но, как я уже раньше говорил, душа моя не лежала к этому инструменту, и я всячески отлынивал от серьезной учебы. Когда мать упрекала меня в том, что я играю всего лишь час-полтора в день, и в то время как Пичужка проводит за роялем по три часа, я задорно отвечал вычитанной откуда-то сентенцией:

— Шопен не позволял своим взрослым ученикам играть больше трех часов в день, чего же требовать с таких клопов, как мы с Пичужкой?

В Петербурге я впервые познакомился с театром. Помню, с каким необычайным волнением я шел с матерью на утренник, где исполняли «Горе от ума». И пьеса и игра произвели на меня огромное впечатление, и я долго после того не мог успокоиться. Позднее я видел «Миллион терзаний», «Мертвые души», «Плюшкина», «Две сиротки» (Ф. Коппе) и некоторые другие произведения. Чаще всего мать водила меня в театр Кононова — небольшой, бедный театр, где не было даже оркестра, но где тем не менее хорошо играли и хорошо подбирали пьесы. Замечательно, однако, что мои родители ни разу не свели меня ни в оперу, ни в балет. Насколько помню, они, следуя ригористическим традициям своей юности, считали эту форму театрального искусства недостаточно серьезной. Данный пробел в опоем театральном образовании я с избытком наверстал спустя несколько лет, когда в 1901 г. попал в тот же Петербург уже студентом.

К описываемому периоду относится и начало моего более систематического и самостоятельного чтения. Родители нередко дарили мне книжки, по преимуществу научно-популярного характера. Я уже упоминал об «Астрономических вечерах» Клейна; к той же категории произведений надо отнести и ряд биографий крупных деятелей науки и техники, как, например, Галилея, Джордано Бруно, Стефенсоиа, Фультона и др., из популярной в то время серии «Жизнь замечательных людей» издательства Павленкова, которые мне покупали то отец, то мать. Трудно переоценить значение подобного чтения для свежего, впечатлительного детского ума. Одновременно, однако, я пристрастился к чтению иного рода, восхищавшему всегда мальчишек в возрасте десяти-двенадцати лет, — к чтению романов Майи-Рида, Фенимора Купера, Жюля Верна. В петербургский период меня больше всего увлекал Майн-Рид, и одно время мое воображение до такой степени было насыщено скальпами, томагавками, трубками Агара, свистами войны, что даже во сне я воображал себя то «Твердой Рукой», то «Огненным Глазом», ведущим краснокожих к победам над белыми. Вкус к Жюлю Верну развился у меня несколько позднее. Я перечитал почти все произведения этого изумительного пионера научной фантастики, но самое глубокое и длительное впечатление на меня произвели два его романа — «Таинственный остров» и «Приключения капитана Гаттераса». Чтение дополнялось слушанием публичных лекций на научно-популярные темы в существовавшем тогда в Петербурге так называемом Соляном городке. Это было хорошо организованное просветительное учреждение, около которого группировались крупные научные и литературные силы. Лекции были открыты для всех, вход стоил пять копеек. Отец часто водил меня на лекции, и я не раз сообщал о своих впечатлениях от них в письмах к Пичужке. Помню, что в числе других лекций я прослушал и такие: «Перелетные птицы», «Япония и японцы», «Полтавский бой».

Здесь же, в Петербурге, я пережил свою первую детскую любовь. Я встретился с моей героиней в чахлом садике нашего дома. Она жила в этом же доме, но в другом крыле. По странной случайности судьбы она оказалась англичанкой, хотя выросла в России и говорила по-русски лучше, чем по-английски. Ей было девять лет, и звали ее Алиса Варбуртон, а в детском просторечии: Аля. Чем занимались родители Али, не могу сказать, ибо за год до нашего знакомства они умерли. Аля находилась сейчас у своей тетки, муж которой имел ювелирный магазин на Большом проспекте, и жизнь маленькой девочки была нелегка. Тетка ее не любила, морила голодом и часто колотила. Нередко Аля появлялась в садике то с синяком под глазом, то с ссадиной на плече. Бывали дни, когда она совсем не показывалась во дворе. Это значило, что тетка слишком сильно ее избила и во избежание лишних разговоров заперла в комнате, пока не исчезнут следы колотушек. Алю нельзя было назвать красивой девочкой, но у нее было умненькое, подвижное лицо, живые голубые глаза и тоненький изящный нос, который она умела так забавно морщить, когда говорила о чем-нибудь серьезном. Худенькая, с длинными каштановыми волосами, заплетенными в две косы, она казалась мне верхом очарования. Наш детский роман сразу же принял какой-то «птичий» характер. Я хорошо лазил по заборам и деревьям. Аля карабкалась, как кошка, по крышам и стволам. Обычно, когда Аля появлялась в садике, мы оба забирались на сучья двух соседних деревьев и, расположившись там поудобнее, начинали длинные беседы… О чем?

Чаще всего мы отправлялись в совместное путешествие на замечательном корабле, который мной построен и на котором я являюсь капитаном. Мы пересекали моря и океаны и претерпевали тысячи самых изумительных приключений. Мы попадали в плен к краснокожим, которые хотели снять с нас скальпы, но благодаря нашей хитрости и моему красноречию вождь краснокожих в конце концов курил с нами трубку мира, и мы расставались лучшими друзьями. Потом мы попадали в Африку и сталкивались со львом, который хотел нас сожрать, однако я вовремя попадал льву в глаз из револьвера, и мы на память уносили с собой клок львиной гривы. Потом нас захватывали каннибалы, и под дикие крики и пляски сбежавшегося племени над нашими головами уже заносились роковые ножи, но Алина красота вдруг размягчала сердце вождя людоедов, и он приказывал с почестями проводить нас до берега, где в ожидании уже стоял наш быстроходный корабль. В заключение, совершив чудеса храбрости и находчивости во всех концах мира, мы с торжеством возвращались в Петербург, и здесь злая тетка Катрин, от которой Але так много доставалось, потрясенная и пристыженная, склонялась к ее ногам и с раскаянием молила:

— Не погуби меня, Алечка! Не поминай прошлое лихом! Теперь я буду служить тебе как верная раба.

Однако реальная жизнь — увы! — слишком часто вырывала нас из мира наших фантазий и заставляла опускаться на землю. Это особенно часто случалось тогда, когда Аля выходила в сад со свежими следами теткиных побоев. В такие минуты в ее живых глазах то и дело сверкали с трудом сдерживаемые слезы, а мое десятилетнее сердце переполнялось острым чувством жалости к Але и одновременно чувством смертной ненависти к ее мучительнице. В такие минуты мы с Алей подолгу и с сладострастием обсуждали планы «мести» Катрин за все ее прегрешения.