Воспоминания советского посла. Книга 1

Да, несомненно, семья оказала на меня очень сильное и благотворное влияние. Она дала мне физическое и духовное здоровье, воспитала усидчивость и трудоспособность, разбудила интерес к научной и общественной мысли. Но, пожалуй, самое важное и ценное, что дала мне семья, — это яркий пример того, как вся жизнь человека может быть посвящена служению не своей выгоде, но своей семье, не своему маленькому личному благополучию, а большой и великолепной идее. Отец оказал сильнейшее влияние на формирование моего духовного «я». И если в дальнейшем я тоже сумел найти свою большую и великолепную идею, которой посвятил всю свою жизнь, то в этом далеко не в последней степени я обязан вдохновляющему примеру отца.

Наш город

Если семья есть первый «круг» детской вселенной, то вторым «кругом», несомненно, является место его жительства. Б'oльшая часть моих ранних лет прошла в Омске, и потому, охарактеризовав мою семью, я должен хотя бы в самых общих чертах набросать картину Омска, каким он был в дни моего детства. В конце XIX века Омск был «богом и людьми» забытой глухой провинцией, о которой говорили: «Три года скачи — не доскачешь».

Действительно, до проведения сибирской железной дороги путешествие из Москвы в Омск занимало около трех недель. И даже позднее, когда с середины 90-х годов железная дорога прошла через Омск, то же путешествие требовало все-таки не меньше недели.

Омск имел свою историю. В 1716 г., при Петре Первом, на правом крутом берегу Иртыша, при впадении реки Оми, была выстроена небольшая крепость, окруженная деревянными стенами и рвами с водой. Сначала крепость располагалась на левом берегу Оми, а позднее, в 1765 г., по соображениям «стратегического порядка», она была перенесена на ее правый берег. Около крепости постепенно вырос «форштадт» с населением из «пехотных казаков», мало-помалу превратившийся в небольшой город. Маленькие деревянные домики в беспорядке расползлись по обеим сторонам Оми. Обитатели их занимались хлебопашеством и ремеслами. Историки утверждали, что в течение всего XVIII в. Омская крепость играла крупную роль в деле продвижения русского влияния в глубь западно-сибирских степей, и нет оснований им в этом не верить. Те же историки рассказывали о жестоких нравах, господствовавших здесь «во времена оны». Так, например, в середине XVIII в. пост командира «сибирского корпуса», имевшего свою ставку в Омске, занимал немец Фрауендорф. Это был человек диких страстей и палочной философии. Больше всего Фрауендорф любил наводить страх на «вверенное» ему население. Он часто появлялся на улицах Омска в сопровождении военных слуг с плетями в руках. Если кто-нибудь из встречных обывателей почему-либо не нравился Фрауендорфу, он останавливался и бешено кричал: «Бей до смерти!» Свита командира немедленно набрасывалась на несчастного, и начиналась беспощадная экзекуция. Случалось, что за одну прогулку Фрауендорф обрушивал подобные истязания на десятки людей. В том же стиле были и тогдашние педагоги — попы и дьячки, обучавшие детей грамоте. Об одном из них — протопопе Петре Федорове — сохранилось даже письменное свидетельство, что учеников своих он «держал строго и всех переувечил бесчеловечно».

В дни моего детства о военном прошлом Омска напоминали лишь немногие руины. Стены форта давно осыпались, валы заросли травой и кустарником, во рвах не было ни капли воды. Кое-где торчали полузасыпанные землей старые, ржавые пушки, да в одном месте сохранились тяжелые, каменные, выкрашенные в желтую краску ворота, на которых можно было прочесть сделанную крупными буквами надпись: «1792 год». Но в мое время назначение крепости было иное: она теперь была переполнена казармами и различными военными учреждениями. В ее старинных узких улицах жили также офицеры старших рангов. Поэтому слово крепость произносилось в городе с известным почтением, и если кто-нибудь говорил, что он «живет в крепости», то на него смотрели как на существо высшего порядка.

Для нас, мальчишек, крепость имела особую притягательную силу. Ее рвы и валы, расположенные как раз напротив здания мужской гимназии, являлись любимым местом наших игр, проказ и боев. Сюда мы мчались в часы большой перемены, чтобы размяться в стремительной беготне и кулачных упражнениях. Сюда мы собирались в свободное от занятий время, особенно весной, для того чтобы разыграть партию в «купцов и разбойников». Сюда же со всего города стекалось «молодое поколение», когда между гимназистами и кадетами (в Омске был кадетский корпус) происходили традиционные кулачные бои. В сущности, не было никаких оснований для этих боев. Но так уж повелось с незапамятных времен, что кадеты и гимназисты представляли собой два враждебных лагеря. Кадеты дразнили гимназистов «ослиная голова». Так они расшифровывали буквы «О. Г.» (Омская гимназия), вырезанные на медных бляхах наших поясов. В свою очередь гимназисты дразнили кадетов «кадет на палочку надет». Обе стороны от такого обмена любезностями обычно приходили в раж, лезли в драку и разбивали друг другу физиономии. От времени до времени дело доходило до «массовых», больших столкновений между гимназистами и кадетами, с сотнями участвующих и десятками пострадавших. Все такие бои неизменно разыгрывались на руинах укреплений старого форта. Исход боя обычно решали так называемые уездники, т. е. ученики существовавшего в городе четырехклассного уездного училища. Они играли роль своего рода «нейтральной державы», за которой еще задолго до боя начинали ухаживать обе стороны. «Уездники», однако, всегда вели себя загадочно. Они старались доить и гимназистов и кадетов, оставляя как тех, так и других в неведении о своих истинных намерениях, и затем в самый последний момент, когда бой уже был в полном разгаре, неожиданно появлялись гурьбой под «крепостью», своим вмешательством сразу давая перевес той или другой стороне. Много лет спустя я не раз с улыбкой вспоминал омских «уездников»: они мне дали первый урок дипломатии. Большие бои между кадетами и гимназистами являлись крупнейшей сенсацией омской жизни, о которой весь город говорил целыми педелями. В честь их местные пииты слагали восторженные оды, в которых «дубасил» рифмовалось с «расквасил» и «бил по мордам» с «лихим чортом». Оды переписывались во множестве экземпляров, ходили по рукам и даже обсуждались «с литературной точки зрения» в учительской нашей гимназии.

Самый город, насчитывавший в описываемое время не больше 35-40 тыс. жителей, имел жалкий и унылый вид. Омск лежал в самом сердце так называемой Барабинской степи и был открыт ветрам со всех четырех концов. В нем «дуло» постоянно. Зимой город утопал в сугробах снега, летом был окутан облаками едкой желтой пыли. Климат здесь был резко континентальный: в июне-июле люди и животные изнывали от нестерпимой жары, а в декабре-январе были бураны и трещали сорокаградусные морозы.

Дома в городе были деревянные, одноэтажные, с подслеповатыми окошками, с тесовыми или соломенными крышами. Улицы — пыльные, немощеные, весной и осенью утопавшие в непролазной грязи. На базаре грязь была столь глубока, что лошади в ней тонули по брюхо, а в лужах мальчишки плавали в корытах. Фонарей не было, и ночью в городе царствовала кромешная тьма. Не было также ни канализации, ни водопровода: отбросы по ночам вывозили так называемые золотари, а воду по утрам развозили водовозы. Освещение было только керосиновое, причем особой популярностью пользовалась лампа «молния», стоившая три рубля. Поэтому обладание «молнией» считалось вернейшим признаком благосостояния. Два убогих деревянных моста, перекинутых через Омь, соединяли части города, расположенные по обоим ее берегам. Над этим серым, плоским, почерневше-деревянным пейзажем как-то странно и неуместно возвышался десяток белых и красных каменных зданий: дом генерал-губернатора, кадетский корпус, казармы, мужская и женская гимназии, полиция, две пожарные каланчи, собор и, конечно, тюрьма на выезде из города. Они были эмблемой власти. Но они плохо гармонировали с окружающим, они давили своей тяжестью маленькие деревянные дома. И это имело символический характер.

Любинский проспект — главная улица Омска

Сразу за городом начинались деревянные крашеные бараки военных лагерей, куда войска уходили из казарм на лето, а еще дальше, в небольшой роще, находилась «санитарная станция», куда с мая месяца вывозились на поправку больные из военного госпиталя, в котором работал мой отец. Здесь выздоравливающие жили в палатках и пили кумыс, который привозили кочующие в окрестностях Омска казахи. Позднее, во второй половине 90-х годов, в этом районе был построен вокзал и переброшен красивый шестипролетный железнодорожный мост через Иртыш. Инженеры почему-то нашли нужным провести железнодорожную линию не через самый Омск, а в четырех верстах от него. Злые языки говорили, что причиной тому была скупость «отцов» нашего города, пожалевших несколько тысяч рублей на взятку строителям дороги. Так ли это было, не знаю, но весьма вероятно, что это было именно так.

Население Омска делилось на три главные группы — военные, купцы и мещане. Военные являлись, так сказать, «первым сословием», державшим в руках власть. Генерал-губернатор, он же начальник Западносибирского военного округа, был здесь «бог и царь». Офицерство и военное чиновничество составляли «общество», которое создавало «общественное мнение» города. Все эти люди занимались шагистикой, писали бумаги, сплетничали, выпивали, играли в карты, сочиняли нелепые песни для «христолюбивого воинства». Помню, как одно время по улицам города бойко маршировали колонны и громко орали во всю глотку:

Орбельяни — генерал, И Свичинин тоже, А Барятинский узнал, Что они похожи.

Это «глубокомысленное» произведение одного местного штабс-капитана долго волновало омскую военную среду. Впрочем, позднее, уже взрослым человеком, я имел возможность убедиться, что солдатские песни других европейских армий своим «глубокомыслием» отнюдь не уступали плодам вдохновения скромного сибирского офицера [8] .

Купцы, т. е. лавочники всех рангов — крупные, средние и мелкие, составляли, если можно так выразиться, «второе сословие» нашего города, раболепствовавшее перед военными, но жестоко эксплуатировавшее городскую бедноту и окрестных казахов. Омская «буржуазия» тех времен являла собой страшное зрелище. Это была еще «буржуазия» периода первоначального накопления — грубая, неотесанная, безграмотная, с дикими нравами и свирепыми удовольствиями. Подвыпившие купчики били зеркала в ресторанах, лезли с сапогами в ванну из шампанского, с гиком и свистом на бешеных тройках давили людей на улицах города, а по ночам ездили в соседние деревни Захламино и Черемушкино, где устраивали оргии и избивали местных крестьян.

8

В кайзеровской Германии, например, я слышал следующую солдатскую песню:

Reserve hat Ruhe, Reserve hat Ruh, Und wenn Reserve Ruhe hat, Dann hat Reserve Ruh.

Это в переводе означает: «Резерв имеет отпуск, резерв имеет отпуск. И если резерв имеет отпуск, то резерв имеет отпуска».

Наконец, мещане представляли собой своего рода «третье сословие». Это были в большинстве кустари, мастеровые, приказчики, огородники, извозчики, водовозы, ассенизаторы и т. д. — все мелкий люд, так или иначе обслуживавший потребности первых двух «сословий» [9] . Жили мещане по окраинам города, особенно в слободе, носившей красочное название Мокрое, работали с зари до зари, получали жалкие гроши, беспросветно пьянствовали и по праздникам развлекались кулачными боями, происходившими на льду реки Оми.

9

По официальной статистике, в Омске в 1893 г. имелось 13 «фабрик» с 42 рабочими, а в 1903 г. — 127 «фабрик» с 601 рабочим. В среднем на одно «предприятие» приходилось, таким образом, 3-5 рабочих. Ясно, что эти «фабрики» за вычетом одной-двух, по существу были кустарными мастерскими.

Никаких серьезных интересов, высоких стремлений, запросов у местного населения не было. В центре всего стояла утроба. Не ели, а жрали. Не пили, а упивались. Вся атмосфера города была насыщена шаньгами и пельменями. На масленице устраивали ледяные горы с фонарями, катались в больших «кошевках» (санях) с цветными коврами, обжирались до заворота кишок. На пасхе христосовались так, что губы распухали. Зато в городе не было театра, и только на пасхальной неделе на базарной площади появлялось несколько балаганов с вечно пьяными, осипшими от простуды артистами. Еще существовал любительско-драматический кружок, в котором подвизались главным образом местные «львицы» из офицерских жен. Изредка этот кружок ставил модные пьесы в омском «общественном собрании». Впрочем, такие случаи бывали не часто: большую часть своего времени кружок тратил на внутренние склоки и интриги.