Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918
Шрифт:
Она считала мои манеры слишком современными, в них недоставало той робости, которая, по ее мнению, и составляла главное очарование молодой девушки. Она хотела, чтобы мое воспитание было во всем похожим на воспитание, полученное ею, всеми юными принцессами ее времени. Она полагала, что годы, которые пролегли между нашими поколениями, не могут и не должны иметь никакого значения.
Внешне я склонялась перед ее требованиями и исполняла ее пожелания, но часто внутренне улыбалась, убежденная в том, что старые правила не имеют большого значения.
Даже занимаясь своим туалетом, я должна была следовать ее понятиям о традициях. Она заставляла меня укладывать волосы,
У моего брата не было этого неловкого переходного периода «длинноногости». Всегда стройный, хорошо сложенный, с прямой осанкой, он был гораздо веселее и смелее меня. Тетя поддавалась его обаянию, как и все другие окружающие его люди. Он был более озорной, чем я: там, где он находил повод для веселья, я находила пищу для размышлений, – это было мне не по годам и вызывало неодобрительные взгляды моей тети.
На самом деле мое детство закончилось. Я наблюдала и замечала все, что происходило вокруг, спорила сама с собой в своем неспокойном мире своих суждений и не до конца оформившихся мыслей. С этой моей склонностью тетя боролась так же, как и мой дядя. Он часто предупреждал нас, что для него мы всегда должны оставаться маленькими детьми. Тетя копировала этот принцип. Она не обсуждала с нами никаких семейных или политических тем, никогда не доверяла нам своих личных планов и намерений. Нас в последнюю очередь уведомляли о какой-либо перемене. Обычно какую-нибудь новость мы узнавали от окружения, и, когда она наконец принимала решение объявить нам о ней и видела, что нам уже все известно, то бывала очень недовольна.
Неведение, в котором тетя держала нас, было частью системы нашего воспитания, но это возмущало нас и заставляло любопытствовать и вмешиваться не в свои дела. Кроме того, мы умели приспособиться к ней и обычно делали вид, что не в курсе никаких дел. Таким образом сохранялся баланс наших отношений, а ей было гарантировано спокойствие. Кроме того, нас даже забавляла ее фантазия: она полагала, что, укладывая нас спать в девять часов, она сохранит в нас все детские иллюзии вместе с нашей юношеской розовощекостью.
Осенью мы возвратились в Николаевский дворец и заняли новые апартаменты, меблированные по вкусу тети. У меня были две светлые, просторные комнаты на первом этаже. Из комнат Дмитрия на втором этаже открывался великолепный вид на Кремль и Москву.
Тетя устроила свою комнату как монашескую келью: она была белая, увешанная иконами и изображениями святых. В одном углу она поместила большой деревянный крест, который заключал в себе остатки одежды, которая была на дяде в день его смерти.
Не желая покидать своих раненых солдат, она сняла в городе дом неподалеку от Кремля и, превратив его в госпиталь, продолжала навещать больных. Я туда почти не ходила. Нам с братом такая ее одержимость казалась немного смешной.
Политическое напряжение достигло своего пика, и ситуация вызывала серьезное беспокойство. Забастовки, мятежи, беспорядки вспыхивали повсюду; надвигалась революция.
Декрета от 17 октября, которым император, гарантируя народу некоторые свободы, учредил Думу, не было достаточно, чтобы утихомирить приближающуюся бурю. Той осенью Москву охватила волна безумия. Одна за другой начинались забастовки, и в один прекрасный день мы обнаружили,
что находимся в Кремле в полной изоляции, отрезанные от остального мира, под защитой караульных солдат, чья верность была под вопросом.Все средства связи: почта, телеграф, телефон – перестали функционировать, и наш дом был освещен только потому, что в Кремле была своя собственная электростанция. Мы испытывали недостаток воды и продуктов. Ворота Кремля были закрыты. Никто не мог войти, кроме дневного времени, да и тогда только в случае, если у него был пропуск. Вечером не осмеливались зажигать ни фонари в Кремле, ни люстры в Николаевском дворце; все светильники в комнатах поставили под столы, чтобы не привлекать внимания снаружи.
Мы находились в осаде за стенами старой крепости; повсюду слышались звуки мятежной улицы. До нас доходили тревожные вести: угроза ночного нападения, план революционеров проникнуть во дворец, добраться до наших комнат и взять нас, детей, в заложники.
Дом заполнили солдаты, двери охранялись, и мы не могли никуда выйти погулять – только внутри кремлевских стен.
Тетя сохраняла свой привычный озабоченный вид, не сообщая нам ни о каких страхах, спокойно устраивая все так, чтобы генерал Лайминг спрятал нас в случае опасности. Несколько раз она выходила в город, не желая соблюдать меры предосторожности, установленные начальником полиции. Однажды вечером она настояла на том, чтобы пойти в госпиталь, чтобы ассистировать на срочной операции, и генерал Лайминг, хоть и не одобрял такого безрассудства, естественно, был обязан сопровождать ее.
Обычно они ездили в карете, но на этот раз им пришлось идти пешком, чтобы не привлекать внимания. Я полагаю, она надеялась скрыть от нас эту смелую вылазку, но, случайно узнав о том, что она сделала, мы очень встревожились и не ложились спать в ожидании ее прихода.
Когда тетя вернулась, было поздно. Так как она ушла не поужинав, то, вернувшись, сразу поднялась в столовую, где для нее оставили холодный ужин. Мы вошли к ней, когда она ела. Я была так рассержена, что досада возобладала над робостью, и после долгих лет, в течение которых я держала язык за зубами, я высказала тете все, что думала.
Сначала я сказала ей, что ее непомерная привязанность к раненым, давно уже смешная, теперь уже вышла за всякие рамки. Это позднее посещение госпиталя было опасным, и на следующий день о нем будут говорить все. А в конце, едва понимая, что говорю, я добавила, что мой дядя сурово осудил бы такие ее действия.
Я не знаю, откуда у меня взялась смелость так разговаривать. Каждую минуту я ждала, что она отошлет меня в мою комнату. Но, к моему удивлению, тетя слушала меня смиренно, ничего не отвечая. Когда я произнесла имя своего дяди, она опустила голову и начала плакать. Ее слезы растопили мой гнев; я тут же пожалела обо всем, что наговорила; стояла и молчала.
Затем безо всякой обиды она ответила мне. Она сказала, что мои слова справедливы, и она знает это, что госпиталь и раненые, возможно, стали играть слишком важную роль в ее жизни и что, вероятно, мой дядя не одобрил бы этого.
Но она осталась такой одинокой, такой безутешной, что ей нужно было делать что-то, чтобы забыть о своем горе при виде страданий других людей.
Мы долго говорили. Прежде чем наш разговор закончился, я попросила прощения за свою дерзость. К счастью, это была первая и последняя сцена такого рода между нами. На следующий день наши отношения возобновились, как будто ничего не произошло. Но моя тетя увеличила интервалы между своими посещениями госпиталя и уже больше никогда не ходила туда в темное время суток.