Воспоминания. Книга об отце
Шрифт:
Кстати, о первой лекции: Рибольди злился за длинное введение, для меня однако необходимое:1) о том, что такое «религиозная мысль» (в отличие от теологии), сравнение с Паскалем, Бональдом, Розмини и т. д. 2) о важности моего предмета для вопроса о воссоединении церквей, восточной и западной (о том, что католичество должно многому научиться у Востока); 3) о попытке большевиков дехристианизировать Россию, и об атеистической русской школе.
Вскоре после этого цикла появляется в Павии Фаддей Францевич Зелинский, старый друг, также приглашенный на лекции университетом [158] .
158
После первых павийских «гастролей» (как пишет В. Иванову Зелинский из Варшавы 5 января 1927 г.), Фаддей Францевич был частым гостем в Collegio Borromeo, и много раз читал лекции в университете. В элегантно напечатанной латинской грамоте, обращенной Ректору и Сенатору Варшавского университета, Павийский университет шлет Зелинскому свои поздравления по поводу пятидесятилетия научной деятельности. Послание напоминает, что юбиляр был в Павии «hospes gratissimus» («дорогим гостем»). Документ датирован: a. d. XIV Kai. Jun. MCMXXX. Один экземпляр хранится в римском архиве Иванова.
Выступал в университете и историк, профессор Флорентийского университета и бывший ректор Томского университета, Николай Оттокар. В письме от 9 мая 1927 г. Вячеслав
Оттокар хороший и смешной, ночевал в Collegio три ночи. Рибольди был с ним очень мил и открыт. Он [Рибольди] любит Россию за ее духовность, в Достоевском видит совмещение и Данте и Шекспира, уверен, что anima del popolo [159] не может измениться, и пророчит светлое. Были огромные споры о России со страстным участием итальянцев (и ректора, и подесты [160] , и студентов), которые интересуются вопросом о «crollo dell’impero» [161] (которое утверждал Оттокар и отрицаю я), словно дело идет о чем-то для них непосредственно важном. Я в душе очень было отошел от России, но когда Оттокар в своих двух лекциях о России стал говорить о «disfatta», о «catastrofe», о «crollo» [162] , — ничего, кстати сказать, обидного для русских — небольшевиков, я почему-то почувствовал себя патриотом современной России, вроде истинных советских граждан. Не поймешь, что за вздор, что за чепуха, что, можно сказать, за дрянь (выражаясь патетически в гоголевски — курлыковском стиле) в головах и душах сбитых с колеи русских людей, сынов «задавленной» в наши дни. «Odi et amo», как сказал Катулл [163] . И «coincidentia oppositorum», как изрек философ Николай Кузанский [164] . «Мерзавец, — присовокупил бы Кузьма Прутков, — еще Тютчев сказал: умом Россию не понять, — ты же паки тщишься объять необъятное».
159
душа народа (итал.).
160
подеста (итал.) — так, во времена фашизма, назывался мэр города.
161
о развале империи (итал.).
162
о крушении, о катастрофе, о развале (итал.).
163
Первые слова знаменитого стих. Валерия Катулла (87–57 гг. до н. э.): «И ненавижу ее и люблю. ”Почему же?“ — ты спросишь. / Сам я не знаю, но так чувствую я — и томлюсь». (Перевод Ф. Петровского).
164
Николай Кузанский (Nicholas Cusanus) (Николай Кребс, Krebs, 1401–1464) — теолог, философ, развил учение об абсолюте как «совпадении противоположностей».
В Колледжио приезжают все чаще и чаще друзья или новые знакомые. 24 марта 1927 г. Вячеслав встречается с Мартином Бубером, редактором журнала Die Kreatur,где впервые появилась в немецком переводе Переписка из двух углов [165] . Встреча с ним оставляет Вячеславу на всю жизнь большое впечатление, и дружба объединяет их обоих. 26 марта 1927 г. рассказывает нам об этом Вячеслав в своем письме:
165
Die Kreatur, редколлегия: Martin Buber, Joseph Wittig, Viktor von Weizs"acker (Verlag Lambert Schneider, Berlin). Там же, во втором выпуске (Zweites Heft) за 1926, в переводе Nicolai von Bubnoff, проф. Гейдельбергского университета: M. Gerschenson und W. Iwanow, «Briefwechsel zwischen zwei Zimmerwinkeln», с 159–199. Отд. изд. в этом же переводе: Frankfurt am Main, Siegel-Verlag, 1946
Бубер оставляет сильное впечатление: это еврейский праведник с глазами, глубоко входящими в душу, — «истинный израильтянин, в котором нет лукавства» [166] , как сказал И[исус] Христос про Нафанаила. Понимает он все душевно и умственно с двух слов. Он полон одной идеей, которая и составляет содержание умственного движения, им возглавляемого; эта идея — вера в живого Бога, Творца, и взгляд на мир и человека, как на творение Божие. На этом, прежде всего, должны объединиться, не делая в остальном никаких уступок друг другу, существующие в Европе исповедания. Человек много возмечтал о себе и забыл свое лучшее достоинство — быть творением Божиим по Его образу и подобию. Не нужно говорить о Божестве, как предмете веры, это разделяет и надмевает; нужно Европе оздоровиться сердечною верою в Создателя и сознанием своей тварности. Эти стародавние истины звучат в современности ново и свежо. Сила их провозглашения лежит, конечно, в личностях ими по — новому вдохновленных. Вся философия и наука делается учением о тварности. Пафос движения — пафос дистанции между Богом и человеком. Большая любовь, и особенно любовь к религиозности, как таковой, — и верности своему исповеданию и благочестию. Очень замечательна жена Бубера, католичка по рождению, а по убеждению, как она говорит, «то же, что ее муж». Говорит мало, но необыкновенно умно и содержательно, лучше чем он сам. У них в Геппенгейме, между Гейдельбергом и Дармштадтом, дом и сад. Раз в неделю он ездит на лекции во Франкфурт. Она все знает, что и муж, и ухаживает за садом: она называла, по форме листьев, все цветы, еще не распустившиеся, нашего сада. У них сын и дочь, но оба обзавелись собственной семьей и живут отдельно и имеют детей; а Буберу, дедушке, всего 49 лет. (Его сотрудник по переводу Библии, Розенцвейг, который, вследствие какой-то формы склероза, не может ни писать, ни двигать предметов, ни говорить [167] . Он только показывает буквы на пишущей машинке, и его жена угадывает слова и записывает. И в таком виде он работает неустанно и очень производительно.) Интересные и чистые люди. «Модернизм» Рибольди Бубер сильно не одобрил.
166
«Иисус, увидев идущего к Нему Нафанаила, говорит о нем: вот, подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства» (от Иоанна, 1:47).
167
Отдельные выпуски Ветхого Завета (Die Schrift) в переводе Бубера и Франца Розенцвейга выходили в изд. Lambert Schneider (Berlin) с 1926 г. См. их книгу Die Schrift und ihre Verdentschung (Berlin, Schocken, 1936). В кабинете Иванова Библия Бубера и его книги (в том числе знаменитая Ich und Du, Leipzig, 1923) стояли на почетном месте.
В ту же эпоху приходят вести от русских друзей. Зуммер (бакинский приятель) передает в письме привет от Волошина: «Макс вспомнил меня и прислал через Зуммера милый, нежный привет и великолепные стихи» (27 февраля 1927 г.).
Стихи, написанные в Павии, Вячеслав аккуратно списывает и посылает нам, иногда комментируя их. Так мы получаем, например, «Notturno» [168] и
«Пчелу» [169] , написанные ночью 31 декабря 1926 г., и «Кота — Ворожея» [170] написанное 7 января 1927 г.168
III, 508
169
III, 537–538
170
III, 507
12 января 1927 г. Вячеслав каллиграфически переписывает на бумаге с гербом князей Борромео написанное как «приложение» к письму № 16, стихотворение «Собаки». (Письма на почте иногда терялись, поэтому Вячеслав их нумеровал.)
Visaeque canes ululare per umbram.
Vergil. Aen.vi. 257.
Ни вор во двор не лезет, ни гостя у ворот: Все спит, один играет огнями небосвод. А пес рычит и воет, и будит зимний сон; Тоскливые загадки загадывает он. Быть может, в недрах Ночи он видит прежде нас, Что, став недвижно, очи в последний узрят час? Иль слыша вой зазывный родных подземных свор, С их станом заунывный заводит разговор? Резва в полях пустынных, где путь лежит теней, Их бешеная стая: «летать бы, лая, с ней»… Иль есть меж полчищ Ада и ратей Дня вражда, И псу, как волчье стадо, его родня чужда? И за кого б на травле вступился страж людской? За странницу ли Душу, зовущую покой? Иль гнал бы, ловчий сильный, ее чрез топь и гать? И пастию могильной рвался бы растерзать?.. Блажен, кто с провожатым сойдет в кромешный мрак: Махнув жезлом крылатым, вождь укротит собак. И скоро степью бледной на дальний огонек Придет он в скит к обедне и станет в уголок. И взора не подымет на лица вкруг себя: Узнает сердце милых, и тая, и любя. А вот и Сам выходит, пресветлый, на амвон И Хлеб им предлагает, и Чашу держит Он. И те за Хлебом Жизни идут чредой одной; И те, кто Чаши жаждут, другою стороной… Молчанье света! Сладость! Не Гость ли у ворот?.. Немеет ночь. Играет огнями небосвод [171] .171
III, 553–554. Рукопись стихотворения хранится в фонде автографов Ватиканской библиотеки
На оборотной стороне Вячеслав добавляет следующее объяснение:
Причащение в последней строфе описано так, как изображается Тайная Вечеря на ранних мозаиках… Христос посредине, половина присутствующих апостолов подходит к Нему с одной стороны за Хлебом, половина с другой за Чашей.
Два дня спустя почта приносит нам «Палинодию» (14 января 1927 г.), потом «Язык» (10 февраля 1927 г.).
ПАЛИНОДИЯ И твой гиметский мед ужель меня пресытил? Из рощи миртовой кто твой кумир похитил? Иль в вещем ужасе я сам его разбил? Ужели я тебя, Эллада, разлюбил? Но, духом обнищав, твоей не знал я ласки, И жутки стали мне души недвижной маски, И тел надменных свет, и дум Эвклидов строй. Когда ж, подземных флейт разымчивой игрой В урочный час ожив, личины полой очи Мятежною тоской неукротимой Ночи, Как встарь, исполнились — я слышал с неба зов: «Покинь, служитель, храм украшенный бесов». И я бежал, и ем в предгорьях Фиваиды Молчанья дикий мед и жесткие акриды.«Палинодия» какими-то путями дошла до одной из самых блестящих и близких бакинских учениц Вячеслава, Ксении Колобовой, и глубоко волновала и возмущала ее. 16 ноября 1927 г. она пишет Вячеславу из Ленинграда: «Вы сами понимаете, что Ваши стихи восприняла я не в поэтическом плане. Я увидела здесь какую-то катастрофу, какой-то срыв в неизвестное мне. Неужели для Вас Эллада стала ”храмом украшенным бесов“ и Вы покинули этот храм, как и Павел прозревший или ослепленный Эдип? И куда приведет Вас отшельничество и пустыня? И неужели пришел для Вас час ”моления о чаше“? (Жизни или смерти? Смерти — п[отому] ч[то] за ”Хлебом жизни“ идут по — другому?)
И пришло ли время, когда мне суждено расстаться с Вами навсегда?
Вячеслав Иванович, за мою большую, безмерную любовь к Вам и веру в Вас, Вы должны мне ответить, п. ч. вопрос стоит остро, п. ч. вопрос идет о моей жизни, о моей будущности /…/».
После первой вспышки гнева и обиды за то, что (напрасно) показалось ей изменой Элладе, пришли письма более умиротворенные. 23 марта 1928 г. она писала из Ленинграда: «Уважаемый и дорогой Вячеслав Иванович, я резко перешла (в предыдущем письме) в стан Ваших врагов и врагов к тому же близоруких и написала Вам нехорошо о Вас, так же как и о себе. ”От ненависти до любви один шаг“, как и обратно. И моя любовь к Вам перелилась в ненависть, чтобы в свою очередь перейти в любовь…»
В конце 1927 и начале 1928 года приезжают в Колледжио два гостя из Швейцарии — Мартин Бодмер и Герберт Штейнер. Встреча их с Вячеславом знаменательна и с нее начинаются долгие годы дружбы и сотрудничества. Мартин Бодмер — выходец из старой знатной цюрихской семьи, меценат, библиофил — собрание его инкунабул и драгоценных рукописей знаменито во всем мире. Его дом под Цюрихом был украшен прекрасными картинами, среди которых прелестная Мадонна Ботичелли. Сам он человек большой, изысканной культуры, пишет иногда короткие эссе и страстно любит литературу. Бодмер дружит с Гербертом Штейнером, который австрийского происхождения. Мальчиком он был поэтом — вундеркиндом, потом стал литературным критиком и редактором. Рано перебрался из Вены в Цюрих, где ему, вольнолюбивому либералу, было более по душе.
Бодмер, тонкий, худой, жил в своем замке Фрейденберг с милыми детьми и изящной, красивой женой. Штейнер, заядлый холостяк, снимал меблированные комнаты, набитые книгами и рукописями, у почтенной швейцарской вдовы в центре Цюриха. Он был, несмотря на свой уютный embonpoint [172] , крайне активен и подвижен. Он постоянно путешествовал по всей Европе, посещая тех — немногих — поэтов, писателей, мыслителей, которых он считал достойными его редакторского внимания. Оба друга в эпоху их первого визита в Павию, готовили к изданию толстый двухмесячный журнал Корона.Он должен был выходить на немецком языке, но объединять на своих страницах — как в идеальном литературном салоне — лучших духовных деятелей века. Выбор приглашаемых в «салон» сотрудников был крайне строг и иногда своенравен. Среди авторов в первый год появления журнала числились, например, Томас Манн, Макс Мелл, Герман Гессе, Бенедетто Кроче, Торнтон Уайльдер, Поль Валери.
172
тучность (франц.).