Воспоминания

Желая увидеть глав союзных правительств, собравшихся тогда в Париже, чтобы представить им доклад о положении в России, я обратился к адмиралу Кэльторпу с письмом, в котором просил его оказать содействие к моему отъезду из Крыма до отъезда нашей семьи, которая должна была тронуться в путь в марте 1919 года. Адмирал послал за мной крейсер, чтобы доставить меня из Ялты в Севастополь, и мы условились с ним, что я покину Россию той же ночью на корабле его величества «Форсайт».

Странно было видеть Севастопольский рейд, пестревший американскими, английскими, французскими и итальянскими флагами. Я напрасно искал среди этой массы флагов русский флаг или же русское военное судно. Взглянув на ветки остролистника, украшавшие мою каюту, я вдруг вспомнил, что русское 11 декабря соответствовало западноевропейскому сочельнику. Было бы неудобно нарушать веселое настроение моих хозяев своим горем, а потому я извинился, что не буду присутствовать на торжественном обеде в кают-компании, и поднялся на палубу.

«Форсайт» увеличивал скорость, и береговые огни мало-помалу скрывались из виду. Когда я обернулся к открытому морю, увидел Ай-Тодорский маяк. Он был построен на земле, которую мои родители и я возделывали в течение последних сорока пяти лет. Мы выращивали на ней сады и трудились в ее виноградниках. Моя мать гордилась нашими цветами и фруктами. Мои мальчики должны были закрываться салфетками, чтобы не запачкать рубашки, кушая наши великолепные сочные груши. Было странно, что, утратив так много лиц и событий, память моя сохранила воспоминание об аромате и вкусе груш из нашего имения в Ай-Тодоре. Но еще более странно было сознавать, что, мечтая пятьдесят лет своей жизни об освобождении от стесняющих пут, которые на меня налагало звание великого князя, я получил наконец желанную свободу на английском корабле.

Глава XIX После бури

1

В Париже была зима… Пахло печеными каштанами и тлеющими угольями в жаровнях…

Слепой музыкант стоял перед Кафе де-Ля-Пэ и пел дрожащим голосом веселую, бульварную песенку:

Мадлен, наполни стаканы И пой вместе с солдатами. Мы выиграли войну. Веришь ли ты, что мы их победили?

Последняя строка, которая своим резким стаккато подражала военному маршу, как будто требовала большего воодушевления от французов, англичан и американцев, сидевших в защитных формах за мраморными столиками кафе. Но они сидели неподвижно. Перемирие было объявлено два месяца тому назад, и все они сознавали трудности, ожидавшие их по возвращении к нормальной жизни, которой они не имели с августа 1914 года. У них отнята была их молодость, и теперь они хотели забыть все, что касалось войны.

Я отправился в Версаль с моим докладом относительно положения в России, который я приготовил во время моего путешествия на «Форсайте». Я хотел переговорить с Ж. Клемансо до открытая мирной конференции, хотя представители союзных держав, которые гостили в Константинополе и в Риме, проявили весьма ограниченный интерес к поступкам Ленина и Троцкого и других носителей «трудных русских имен».

– Не тревожьтесь, ваше императорское высочество, – заявил мне один французский генерал, известный своими победами на Ближнем Востоке, – мы собираемся скоро высадить одну или две дивизии в Одессе с приказом идти прямо на Москву. Вы скоро опять вернетесь в ваш петербургский дворец.

Я поблагодарил почтенного генерала за его добрые слова и не вступил с ним в пререкания, не желая принимать на себя одного непосильную задачу борьбы с невежеством официальной Европы.

Я надеялся на лучшие результаты от переговоров с Клемансо. Можно было думать, что всем известный цинизм этого старца поможет ему разобраться и найти верный путь среди того потока красноречия и идиотских теорий, которые владели умами. Мне не хотелось верить, что Клемансо не поймет той мировой опасности, которая заключалась в большевизме.

Мирная конференция должна была открыться через несколько дней после моего приезда в Париж. Залы исторического дворца французских королей в Версале были полны политических интриг и слухов.

Уполномоченные двадцати семи наций, собравшись в Версале, клялись именем президента В. Вильсона, но фактически все дела вершила «Большая четверка» – Франция, Англия, Италия и Япония. Глядя на знакомые лица, я понял, что перемирие уже вызвало пробуждение самых эгоистических инстинктов: основы вечного мира вырабатывались теми же государственными людьми, которые были виновниками мировой войны. Спектакль принимал зловещий характер даже для видавших виды дипломатов. Бросалась в глаза фигура Артура Бальфура, посвятившего много лет своей жизни насаждению вражды между Лондоном и Берлином. Он стоял, пожимая всем руки и время от времени изрекая афоризмы.

– Вот и я, – казалось, говорила его капризная усмешка, – я готов принять участие в мирной конференции в обществе всех этих старых лисиц, которые сделали все от них зависящее, чтобы поощрить мировую бойню. В общем, ничего не изменилось под солнцем, несмотря на уверения мировых публицистов. Вильгельм может оставаться в заключении в Доорне, но дух его продолжает витать среди нас.

За исключением американской делегации, состоявшей из весьма неопытных и неловких людей, возглавляемых «сфинксом без тайны» полковником Хаусом, – все остальные делегаты были виновниками преступления 1914 года.

Ни один из всезнающих газетных репортеров не имел мужества напомнить о прошлом этих «миротворцев». Призывать проклятия на головы славных дипломатов выпало на долю полковника Лоуренса. Немного театральный в своем белом бурнусе бедуина, молодой герой независимой Аравии с первого же дня конференции понял, что «Большая четверка» не выполнит обещаний, данных им «вождям пустыни» в 1915–1916 годах в вознаграждение за их помощь против турок.

Являя собой олицетворение вечного протеста, бедный Лоуренс разгуливал по Версальскому парку, с ненавистью смотрел на аристократическое лицо и плохо сидевший костюм Артура Бальфура.

Мои симпатии были всецело на стороне Лоуренса. Мы оба говорили о прошлом с людьми, которые признавали только «настоящее». Мы оба вспоминали об «услугах», оказанных государственным людям, которые никогда не сдерживали своих обещаний. Мы оба призывали к чести таких людей, для которых «честь» была лишь относительным понятием.

2

– Господин президент мирной конференции очень хотел бы поговорить с вами, – сказал мне личный секретарь Ж. Клемансо, – но у него в данный момент столько работы, что он просил меня принять вас.

Это звучало по-французски вежливо. В настоящее время я не без удовольствия вспоминаю элегантность стиля и безупречный французский язык секретаря господина Клемансо. Но в январе 1919 года для меня это означало, что председатель мирной конференции Жорж Клемансо не хотел, чтобы его беспокоили разговорами о России, ибо справедливость, оказанная им России, могла бы помешать его планам.

– Каковы планы господина Клемансо относительно бывшего союзника Франции? – спросил я, сдерживая свой гнев.

Молодой человек любезно улыбнулся. Он радовался случаю представлять главу французского правительства. Он начал говорить с большим жаром. Говорил долго. Я не прерывал его. Я сидел спокойно, вспоминая о том, что было в 1908 году во время визита в Россию президента Лубе. Господин Лубе говорил тогда так же хорошо, как этот юный заместитель Ж. Клемансо, хотя речь, которую произносил Лубе перед русским царем, была несколько иная.

Теперь мне говорили, что Франция не может вмешиваться в дела Восточной Европы, а императору Николаю II в то время давалось торжественное обещание, что «никакие противные ветры не смогут погасить пламя традиционной франко-русской дружбы». Теперь официальный представитель победоносной Франции предложил мне удобное кресло и папиросу. Господин Лубе дошел в своем пафосе до того, что возложил на гробницу императора Александра III художественной работы золотую шпагу, отделанную слоновой костью, с надписью «Помню о союзе» по-латыни.