Воспоминания
Шрифт:
Мы уже сели в машину, а я все никак не мог перестать думать о случившемся.
— Ты знала ее? Ту женщину, что выбросилась…
— Нет. Она не выходила из своей комнаты.
— Разве ее не вывозили в холл?
— Она почти не могла двигаться. Не знаю, как она ухитрилась забраться на окно. Мне кажется, ей кто-то помог.
— Ты что, серьезно?
— Во всяком случае, мне так кажется. Я не знаю, дорогой. Просто это странно, вот и все.
Внешне она казалась равнодушной. Но я-то знал лучше, чем кто-либо другой, какая она добрая и отзывчивая. Мы замолчали. Через некоторое время бабушка спросила, нельзя ли включить музыку. Нам попалась песня Сержа Генсбура «Я пришел сказать, что ухожу». Джейн Биркин могла бы расценить ее как объявление о разрыве, хотя на самом деле речь шла о времени, которое ушло безвозвратно: «Вспомнишь, печалясь, дни, что промчались…» [9] . Мелодия была так печальна и так красива,
9
С. Генсбур обыгрывает в песне строчки знаменитого стихотворения Поля Верлена «Осенняя песня». Перевод А. Ревича. (Прим. перев.).
Эта песня так и осталась для меня навсегда связана с той поездкой. Я много раз слышал ее потом то на улице, то у кого-нибудь дома, и всякий раз мысленно переносился в машину, в которой вез бабушку на похороны. Странно: эта мелодия так прочно засела во мне, что я даже помню все моменты, когда слышал ее потом. И неизменно она вызывала во мне множество разных воспоминаний, связанных со звучанием песни, всю гамму ощущений — от горечи до сладости. Они раскрывались поочередно, как русская матрешка, а внутри была самая маленькая фигурка, самое первое воспоминание: я везу бабушку в машине на похороны.
16
«Диван» — это передача на французском телевидении, созданная Анри Шапье и впервые вышедшая в эфир 4 апреля 1987 года. Идея заключалась в том, чтобы, уложить на диван какую-нибудь знаменитость и задавать ей вопросы, как это делают психоаналитики. За несколько месяцев до смерти, 20 сентября 1989 года, Серж Генсбур принял приглашение на эту передачу. Впрочем, ложиться на диван он не пожелал, отшутившись: «Поваляться я люблю, но только не один». Зато поделился своими воспоминаниями, в частности воспоминаниями детства. Отец его, эмигрант из России, работал пианистом в дансингах и барах. Он-то и научил маленького Люсьена (это настоящее имя артиста) играть на фортепиано. Генсбур считает, что это была лучшая школа. В детстве он каждый день слушал, как играет отец: Баха, Шопена, этюды и прелюдии, а еще Коула Портера и Гершвина. Так что детские воспоминания у него музыкальные. В конце Генсбур произнес элегантную фразу: «Каждый день моего существования был наполнен звуками, предвещавшими мою будущую судьбу».
17
Мы шли по дорожкам кладбища. Порой бабушка останавливалась перед какой-нибудь могилой, и я думал: она глядит на них, как молодая пара, присматривающая себе жилье. Я не мог отделаться от мысли, что в следующий раз приду на кладбище уже не с ней, а к ней. И был подавлен куда больше, чем она сама. И глаза у меня все еще были красные. Она шла к месту церемонии почти бодрым шагом. Вскоре мы присоединились к маленькой группе. Чересчур маленькой, человек десять. День плохо начался и плохо продолжался. Ужасно было присутствовать на таких малолюдных похоронах. Надо быть общительней, думал я, завести себе побольше друзей, желательно моложе себя. Но женщина, которую мы хоронили, как выяснилось, была очень известной, всегда окруженной поклонниками балериной. Звали ее Соня Сенерсон. Большинство ее друзей умерли, а те, кто еще не умер, давно уже были не в состоянии передвигаться. Она дожила до того возраста, когда на похороны приходят лишь близкие родственники. Прописная истина: чем позже умираешь, тем более ты одинок в день своих похорон.
Дети и внуки Сони были счастливы нас видеть. Хотя «счастливы» — слово, не вполне подходящее для ситуации. Скажем так, они были рады, что хоть одна подруга смогла прийти. Какая-то девушка из присутствующих не сводила с меня глаз. Честно говоря, я тоже на нее поглядывал. В общем, мы все время друг на друга смотрели. Трагические события дня заставили меня увидеть в новом свете возможности жизни. Печаль пробудила во мне желание, даже нетерпение. У девушки были длинные волосы, а жизнь наша коротка. Ничего удивительно, что соседство смерти активизирует в нас сексуальную энергию. Впоследствии я много раз в этом убеждался. Но в этот первый раз я был ужасно смущен и столь же возбужден. Еще несколько минут назад жизнь казалась мне ужасной, и вдруг она предстала передо мной как путь, усеянный чувственными открытиями. Боясь себе в этом признаться, я кокетничал с девушкой во время похорон. Православный священник (гм, это понравилось бы моей матери) описывал жизненный путь покойной. Ни на секунду не упуская из виду незнакомку, я все же выхватывал из его речи факты биографии балерины, про которую не знал ничего. Священник говорил о том, как она была знаменита и как великолепно
танцевала «Лебединое озеро». Мы стояли перед ее гробом и расхваливали ее антраша, судя по всему легендарные. А я думал о том, как бы раздобыть телефон девушки с длинными волосами, ведь я вряд ли еще где-нибудь ее встречу; общих друзей у нас нет, и тонкая ниточка, соединившая нас, неминуемо оборвется. Этим были поглощены все мои мысли. Женщина, которая покончила с собой сегодня утром чуть ли не у меня на глазах, стерлась из моей памяти. Жизнь вдруг сделалась легкой. А реальность меж тем была такова: гроб, в нем тело балерины в саване, и этот гроб как раз опускают в яму.Присутствующие молчали. Никто особенно не убивался: эта смерть не была неожиданной. В воцарившейся тишине сквозило что-то тихое, почти ласковое. К нам подошла дочь покойной, которой самой было явно уже за семьдесят. Я не сразу понял, почему она сказала: «Молодой человек, я очень тронута вашим сочувствием».
— Да-да… Мои соболезнования, мадам, — пробормотал я.
Я совсем забыл, что плакал, выходя из машины. Мои глаза лгали о причине моих слез, но это не важно. Наверное, все решили, что я очень впечатлительный. Женщина обратилась к бабушке:
— Знаете, мама часто о вас говорила…
— Мы тоже часто о ней говорили.
— Кажется, она очень любила и вашего мужа. Насколько я понимаю, он удивительный человек.
— …
Бабушка хотела что-то ответить, но не смогла. По ее заминке я понял, что дед постоянно присутствует в ее мыслях и упоминание о нем причинило ей живую боль. Наконец она сказала, безо всякого трагизма в голосе, что этот удивительный человек тоже умер. Женщина сделала сочувственный жест… Сплошная череда соболезнующих реверансов.
Бабушка шепнула мне, что устала и хочет уехать, немедленно. О том, чтобы подойти к девушке, нечего было и думать. Меня это даже устраивало: не придется потом корить себя за трусость. Мы медленно пошли прочь. Я то и дело оборачивался и видел, что девушка не спускает с меня глаз. Чем больше мы отдалялись друг от друга, тем более прекрасной она мне казалась. И тем досаднее было ее терять. На мгновение вспомнилась отцовская история о том, как он сказал моей матери при первой встрече: «Вы так прекрасны, что лучше мне никогда больше вас не видеть». Я даже подумал было вернуться и сказать ей то же самое. Но нет, глупо, страшно глупо, потому что больше всего я хотел увидеть ее снова. И меньше всего мне хотелось, чтобы она пополнила мрачную когорту девушек, с которыми обмениваешься взглядом, улыбкой и думаешь, что у вас с ними могло бы что-то получиться, а в итоге они попадают в самый удручающий список, какой есть на свете, — список упущенных возможностей. Нет, я не хотел, чтобы она вошла в их число. Что же делать? Надо было выбирать: остаться примерным внуком или превратиться в покорителя женских сердец. Я был всецело занят этими мыслями, когда мы подошли к машине.
Я не переставал вспоминать лицо этой девушки, ее улыбку, пробившую брешь в беспросветном унынии этого дня. Как же мне снова ее увидеть? Потом я придумал: буду регулярно навещать могилу бабушкиной подруги — а вдруг и ей придет в голову сделать то же самое? Никто так часто, как я, не будет осыпать цветами могилу Сони Сенерсон.
18
Муж Сони имел русские корни, и эта русскость заставила его в сорок первом покинуть Францию и отправиться в Россию сражаться в Красной армии. Жена пыталась его отговорить, но все напрасно. Он уехал и пропал без вести, и она осталась одна с дочкой.
Прошло много лет, она смирилась с тем, что будет отныне жить без него. Все свои силы, всю душу она вложила в танец. Она стала великолепной балериной и блистала на многих сценах. Слава ее гремела по всему миру, и в конце концов ее пригласили в Россию. Это была эпоха холодной войны, никто не хотел туда ехать, но она сумела убедить труппу, и гастроль состоялась. О Москве она мечтала, надеясь хоть что-то узнать о муже. Балеты прошли триумфально. Ей удалось добиться встречи с каким-то высокопоставленным чиновником, который обещал помочь. И на следующий день передал ей адрес. Вечером она танцевала с превеликим трудом, все ее мысли были заняты этим клочком бумаги; значит, ее муж жив. Тысячи разных версий крутились у нее в мозгу, и главная, конечно, что в России он женился. Пока гремел гром аплодисментов, она плакала в три ручья, и все сочли это свидетельством ее тонкой психической организации.
Она попросила одного танцора из труппы поехать вместе с ней, надеясь положить конец пытке неизвестностью, длившейся десять лет. Машина остановилась у невысокого дома на московской окраине. В подъезде она поискала его имя на почтовых ящиках, но в России на ящиках имен не пишут. Она неслышно поднялась по лестнице и позвонила в дверь. Открыла женщина, спросила, что ей надо. Ага, значит, действительно дело в женщине. Мгновение спустя она сообразила, что женщина старовата для жены. Значит, не жена. Соня назвала имя своего мужа, и старуха пригласила ее войти. Он был здесь! Он был рядом! Он сидел на стуле, на кухне. Соня замерла. Вот он, мужчина ее жизни, которого она столько лет оплакивала.