Воспоминания

В конце концов я спустился вниз. Я не имел права надолго покидать рабочее место. На следующее утро, уезжая, она едва взглянула в мою сторону. Я понял, что напрасно вечером шумел у нее под дверью. Точно так же, как напрасно ездил на кладбище. Мои попытки проникнуть в чувственную сферу даже не заканчивались позорным крахом, они попросту тонули в безысходности. Позже я пойму, что любовь находишь, когда не ищешь; это дурацкое расхожее утверждение, как ни странно, верно. А еще я пойму со временем — удивительное открытие, — что это касается и написания книги. Не нужно специально выискивать идеи и изводить тонны бумаги на черновики: книга должна прийти сама, первый шаг — за ней. Просто нужно быть готовым ее впустить, когда она постучится в дверь воображения. И тогда слова польются сами, легко и непринужденно.

Я устроил бабушке на день рождения сюрприз, вел себя как примерный внук — и все же постепенно стал навещать ее реже. Сначала я оправдывался депрессией: как же ехать к бабушке, если психологически я не в форме? На самом деле, конечно, причина была в другом. Как бы то ни было, а стариков мы рано или поздно бросаем. И это касалось нас всех: отец тоже стал ездить не так часто. Первое время я навещал бабушку два-три раза в неделю. Потом стал ездить один раз, а потом и вовсе раз в две недели. Ужасней всего, что дело было не в отсутствии свободного времени. Я вполне мог бы уделять бабушке больше внимания. Но морально мне все тяжелее было это делать. Как-то так получалось, что у нас все меньше находилось тем для разговора, и я воспринимал это мучительно. Временами бабушка вела себя оживленно, весело, могла шутить — но я чувствовал, что она старается ради меня, делает над собой усилие; потом наступала пауза, и мы замыкались каждый в своем одиночестве. Я уже не придумывал с ходу разные истории, как раньше, а заготавливал их заранее. Целый арсенал для заполнения пустоты. Но разве так уж важно, какие слова мы произносим? Иногда достаточно просто быть рядом. Дед, умирая, сказал мне: «Посиди еще немножко». Он был уже совсем плох, и говорить было не о чем, но мое присутствие было ему необходимо. Почему же я так редко стал ездить к бабушке? С течением времени этот вопрос все больше мучил меня. Проблема глубокой старости. Чего хотят старики? Они медленно уходят от нас по дороге, где гаснут звуки и краски. Темы общения иссякают. И мы присутствуем при этом как печальные и беспомощные свидетели.

24

Воспоминание русской женщины, имени которой я не знаю

Почти все детство она провела в Петербурге и жила по большей части вдвоем с матерью. Отец ее был промышленник, много ездил, бывал в Париже. И всякий раз привозил ей подарки: то туалетную воду фирмы «Герлен», то миниатюрную Эйфелеву башенку, то роман Бальзака или миндальные пирожные «макарон» из кондитерской «Ладюре». Ей представлялось, что Франция — это страна ее отца, волшебная страна. Зачастую ребенок больше привязан к тому из родителей, которого реже видит. И вот однажды командировка отца слишком затянулась. Ей не решались сказать, что отец погиб в автокатастрофе несколько месяцев назад, а она и вообразить такое не могла. Взрослые не понимали, что, скрывая правду, они делают мир, в котором она живет, зыбким, ненадежным и что этот мир рухнет, когда правда откроется. Все свое отрочество она не могла простить окружающим эту ложь, и ее главной мечтой было поехать в Париж. Став взрослой, она эту мечту осуществила. Париж был для нее полон воспоминаний об отце. Она регулярно приезжала сюда как на его могилу. Елисейские Поля, улица Оберкампф, авеню Клебер были для нее аллеями гигантского кладбища. Ей представлялось, что где-то там витает душа отца. Временами, когда почва уходила у нее из-под ног, ей нужно было зацепиться за реальность, и тогда она могла позвонить среди ночи все равно кому, лишь бы услышать человеческий голос на другом конце провода.

25

Утром мне позвонил отец: «Бабушка исчезла». Я бросился к метро: скорее в дом престарелых. Всю дорогу из головы не шли его слова. Зная отца и его неумение сформулировать мысль, я считал, что он вполне способен таким образом сообщить мне о бабушкиной смерти. Он мог сказать «она ушла», или «она нас покинула», или, как теперь, «исчезла». Возможно даже, он мог бы сказать просто «все кончено». Трудно было предположить, чтобы он сказал «бабушка умерла». Этот утренний звонок мгновенно выбил нас из привычной колеи. Наши отношения с отцом представляли собой череду устоявшихся жестов и поступков, в которых не было ничего неожиданного — своеобразные эмоциональные рельсы. Я не ошибся, когда мгновенно почувствовал: случилось что-то исключительное. «Бабушка исчезла». Я до сих пор помню эту фразу. Мне сначала даже в голову не пришло, что ее надо понимать буквально, а не расценивать как осторожную форму печального известия. И только выждав секунду и дав мне переварить информацию, отец добавил: «Она действительно исчезла. Не ночевала у себя в комнате, и никто не знает, где она». Выходит, отец мог иногда называть вещи своими именами.

Поезд скользил по рельсам, послушный неизменному закону расписания метро [12] , и у меня было чувство, что я плыву — наверное потому, что сутки не спал. Я читал названия станций — впервые в жизни я по-настоящему читал надписи. Бывают моменты, когда то, что мы видим ежедневно, предстает перед нами в новом свете, и вот теперь утреннее потрясение придавало самым будничным и незначительным вещам непомерную значимость. Мой взгляд выхватывал из серой толпы лица пассажиров, и эти люди превращались в участников драмы. Как бы ни захлестывали эмоции, такие моменты легче всего описать, потому что память при этом сохраняет всё. Она заполнена массой ненужных деталей, и надо лишь наклониться и подобрать какую-нибудь мелочь, из которой потом выстроится сцена.

12

Все говорят о рутинной жизни пассажиров метро, а по-моему, настоящие рабы рутины — это поезда метро.

Сцена меж тем вскоре нашла свое продолжение в доме престарелых, где я увидел отца с выражением паники на лице. Помню, как я был изумлен, обнаружив его в таком состоянии, — потерянного, не знающего, что делать: то ли устроить грандиозный скандал, то ли поддаться пассивному отчаянию. Заметив меня, он бросился навстречу и начал сбивчиво рассказывать, что случилось. Его фразы толкались, в нервной спешке мешая друг другу, и я старался мысленно расставить их по местам, как человек, пытающийся разнять дерущихся.

Через несколько минут мы уже сидели перед директрисой заведения. Она обстоятельно рассказала мне все, что до этого рассказывала отцу. Добавить ей было нечего, и мое присутствие лишь подчеркивало ее неспособность что-либо предпринять. Она была в таком смятении, что губы ее тряслись, она заикалась. Эта женщина, которая прежде царила в своем кабинете, самоуверенная, окруженная ореолом власти, сейчас рассыпалась на моих глазах. Видимо, страх ее объяснялся тем, что бабушкино исчезновение может повлечь за собой нелицеприятное расследование, которое нанесет ущерб репутации ее заведения. Даже недавнее самоубийство, невольным свидетелем которого я стал, не так ее взволновало, как бабушкино исчезновение, потому что за самоубийство она ответственности не несет. В конце концов, кто может помешать человеку убить себя? Но случай моей бабушки был, вероятно, не предусмотрен в этой системе. Особенно если учесть время, которое понадобилось, чтобы исчезновение заметили.

— Мы знаем, что вчера за обедом она была. Да, точно была. А потом… Сегодня утром… Завтрак приносят в комнаты… Мы обнаружили…

— А вчера вечером? — спросил я.

— Вчера вечером?.. Судя по всему, ее не было за столом..

— Ну и что дальше? Кто-то ведь пошел посмотреть, что с ней? — неожиданно вскинулся отец.

— Бывает, что пансионеры не желают выходить к ужину. Или рано ложатся спать.

— А вы что же, не проверяете? Никто к ним не заходит, если они не пришли на ужин?

— Конечно заходят… как правило… Но одна наша сотрудница вчера не вышла на работу, приболела… обычно это она…

— Значит, никто не удосужился даже поинтересоваться, что с моей матерью? Да вы отдаете себе отчет, какую ответственность на себя берете? Ведь все было бы по-другому, если бы вы вчера вечером заметили, что она пропала! Может, она упала где-нибудь и так и лежит… Может, она ночь на земле провалялась!

— Я знаю, знаю… На самом деле… если бы что-нибудь случилось, мы были бы в курсе… Кто-то обнаружил бы..

— Обнаружил бы что?!

— Послушайте, месье, мне очень жаль… Мы сделаем все от нас зависящее, чтобы… Постарайтесь сохранять спокойствие.

— Никто даже не знает, когда она ушла!

— У нас здесь не тюрьма! Мы не записываем, когда пансионеры входят и выходят!

Директриса наконец выбрала подходящий тон и перешла в наступление. Нападение — обычный способ самозащиты. Я взял отца за руку и попытался успокоить. Его бурная реакция меня удивила и вместе с тем обрадовала. Хорошо бы он взял ситуацию под контроль. Я чувствовал себя слабым, беспомощным и совершенно подавленным оттого, что не знал, куда делась бабушка. В голову лезли самые ужасные мысли. Но что толку терзать никчемную директрису, лучше попробовать что-то сделать самим. Может, кто-нибудь что-то видел?

Я предложил обратиться в полицию. Должно быть, мы неосознанно гнали от себя эту мысль, потому что полиция ассоциируется с преступлением или с чем-то уж совсем страшным. Мы направились в ближайший участок. Но, придя, сразу почувствовали нелепость нашего прихода: явились двое, папаша и сынок, и хотят, чтобы государственная полиция занялась поисками какой-то старушки. Она, видите ли, куда-то запропастилась. Разинув рот и собираясь задать вопрос полицейскому, я вдруг спросил отца: