Воспоминания

Отец Леоноры все же падает, хоть и непонятно отчего, смертельно раненный. Оркестр продолжает играть. Отец Леоноры наконец умирает. Я уже выразил все отчаяние и весь мой ужас по этому поводу, склонившись над его телом, я пел уже примерно с полминуты, как вдруг за сценой раздался страшный грохот. Оказывается, кто-то услужливо попытался воспроизвести запоздалый выстрел. В зале разразился невероятный хохот.

Очень забавно было узнать недавно, что точно такая же история произошла однажды с Карузо. Мне жаль, конечно, сознавать, что в этой ситуации он проявил гораздо больше выдержки и находчивости. Вот отрывок из письма, которое он писал по-английски своей жене американке после спектакля «Сила судьбы» в Саване в июне 1920 года: «В тот момент, когда я бросаю на пол пистолет, в конце I акта, за сценой не стреляют, тогда я издаю громкий крик, примерно так: «Бум!» —и убиваю отца Леоноры. Можешь представить себе, как смеялась публика! Но зато я гарантировал успех спектакля, потому что публика осталась в хорошем настроении: она видела, что я тоже готов рассмеяться». [41]

41

Из книги Dorothy Caruso. «Enriсо Caruso». Ed Simon & Schusteг. New Jork, 1945, р. 187

Однако вернемся к злополучной опере. В антракте я споткнулся и упал на железную решетку, но все обошлось благополучно. В III акте дона Альваро, тяжело раненного в бою, выносят на носилках на самую середину сцены. Это напряженный момент, полный пафоса. Но именно в самую ответственную минуту один из статистов, несших носилки, споткнулся, носилки упали, и я постыдно покатился на пол. Мне не оставалось ничего другого, как встать и снова растя­нуться на носилках. Но от пафоса уже не осталось и следа. Я спел арию «Пред смертью к вам с просьбой...», спел другую — «Теперь умру спокойно», стараясь изо всех сил как можно лучше передать страдания дона Альваро, но ничего не помогало — публика продолжала смеяться.

Ну, на сегодня, пожалуй, хватит «дурного глаза», решил я. Однако самое страшное было впереди. В IV акте дона Альваро, ставшего к тому времени монахом, вызывает на дуэль брат Леоноры дон Карлос. Оскорбленный его обидными словами, я наклоняюсь, чтобы схватить шпагу, как вдруг раздается страшный треск — узкие кожаные брюки, которые были на мне, лопнули по шву. К счастью, беда эта оказалась прикрытой монашеской тогой.

После всех этих несчастий я стал верить, что и в самом деле была какая-то доля истины в суеверных предсказаниях коллег. Но музыка «Силы судьбы» относится ко времени расцвета таланта Верди. И я решил, что из любви к арии «О Леонора, ангел мой!» можно примириться с некоторыми капризами «дурного глаза».

В октябре 1933 года я выступал с труппой театра «Ла Скала» в Берлине. В течение двух недель спектакли давали в оперном театре «Шарлоттенбург».

Из Берлина я отправился с концертами в Скандинавию, впервые побывал в Осло. Из Осло я вернулся в Лондон и дал концерт в «Альберт-холле». Несмотря на то, что я был тогда очень утомлен и страдал от нервного истощения, английская критика встретила меня более благосклонно, чем раньше. «Джильи со своей нежной, музыкальной фразировкой превратил «Альберт-холл» в салон камерной музыки, — писала «Манчестер Гардиан» и добавляла: — голос Джильи создан для тихих лунных ночей. Ему бы петь в Иллирии» [42] . Эти необычные комплименты вознаградили меня за прошлое.

42

Район Югославии.

С моим приездом в Лондон связан один смешной эпизод. Большая толпа, состоявшая в основном из итальянцев, пришла на вокзал встретить меня. Когда я вышел из вагона, раздались шумные возгласы, крики, просьбы спеть. Я начал петь, но какой-то величественный служащий вокзала тотчас же вмешался и прервал меня:

— Что тут происходит? — спросил он.

— Это Джильи поет, — попытался объяснить ему кто-то.

— Ясно. Кто бы он ни был, — ответил служащий, — здесь он не может петь ни в коем случае. Тут нельзя, — добавил он непоколебимо. — Это вокзал Виктория.

Мне жаль было огорчать тех, кто пришел встретить меня. И когда такси тронулось, я спел несколько тактов, просто так, в качестве приветствия. В то время как раз мимо проходила какая-то молодая пара. Они не видели меня, только слышали мой голос.

— Я же говорила тебе, дорогой, — объясняла девушка своему спутнику. — Это Тетраццини. [43]

ГЛАВА ХLII

Колеса славы и мягких международных вагонов продолжали носить меня по городам, театрам и концертным залам — из одного в другой, из одного — в другой. Время от времени мне удавалось урвать несколько дней, чтобы отдохнуть в Реканати, но никогда не было достаточно времени, чтобы целиком отдаться тихой сельской жизни и спокойствию, о котором я так мечтал с тех пор, как покинул Нью-Йорк. Европейские организаторы концертов были не менее неумолимы, чем их американские коллеги, и не менее изобретательны в составлении самых беспощадных расписаний. И я тоже никак не мог остановиться. Чем больше я зарабатывал, тем больше становилось расходов. Чем больше я давал концертов, тем больше оказывалось людей, которые зависели от меня, так что деньги таяли все быстрее и быстрее, и приходилось все снова и снова работать без отдыха.

43

Комизм положения заключается в том, что имя Тетраццини девушке было известно, но она не подозревала, что Тетраццини женщина.

После концертов в «Альберт-холле» я на три недели вернулся в Центральную Европу — в Германию и Венгрию.

Вместе с сопрано Джанниной Аранджи-Ломбарди я открыл в Риме 26 декабря в ночь св. Стефана, оперный сезон. Давали «Лукрецию Борджиа». Это был столетний юбилей оперы.

С января по май 1934 года пришлось много работать в плане того договора, который был заключен с правительством. Я пел в оперных театрах Рима, Неаполя, Генуи, Сан-Ремо, Турина, Флоренции, Специи и Милана. В «Ла Скала» я пел в «Силе судьбы» с Ивой Пачетти и в «Ромео и Джульетте» с Мафальдой Фаверо. Последняя опера до того не ставилась в Милане уже двадцать три года.

В мае и июне я снова ездил с концертами в Копенгаген, Париж и Лондон и пел в опере в Вене и Будапеште. В Париже я выступал в зимнем велодроме. Слушать меня собралось десять тысяч человек. Оркестром «Консер Ламуре» дирижировал Шарль Мюнш. Наконец-то, как мне казалось, я сумел завоевать сердца французов. Не было и следов равнодушия или холодности, с которыми меня встретили раньше в «Саль Плейель». На этот раз можно было думать, судя по их восторгу, что французы приняли меня за какого-нибудь чемпиона по велоспорту!

В первые годы по возвращении из Америки мне казалось, что наступает пора отдыха. Теперь же в моем календаре не было даже намеков на него, и казалось, что нет такого места, где бы я мог остановиться. Петь приходилось каждое лето в разных городах и театрах: в римском амфитеатре, в Пола, в «Сала делла Раджоне» в Падуе, в «Палаццо комуне» в Кремоне; там же я принял участие в спектакле, который давался на открытом воздухе. Это была «Джоконда».

В сентябре состоялся третий международный музыкальный фестиваль в Венеции. Серафин дирижировал Реквиемом Верди на площади св. Марка, где собралось десять тысяч слушателей. Затем в конце октября я пел в «Фаворитке» в ежегодном Музыкальном фестивале имени Доницетти в Бергамо. В промежутке между этими концертами и представлениями мне удалось задержаться ненадолго в Милане, чтобы записать на грампластинку (снова у Фреда Вайсберга для его фирмы «Воче дель падроне») всю оперу «Паяцы». Это была первая опера, которая записывалась целиком.

В октябре и ноябре я совершил довольно длительную поездку по Британским островам. Сначала выступал в Лондоне в «Куинсхолле», потом отправился на север — Бирмингем, Ньюкастль на Тайне, Шеффилд, Манчестер, Миддлсбург, Ноттингем, — затем поехал в Шотландию: Эдинбург, Глазго, Дунди, Абердин, в Ирландию: Бельфаст, Дублин и, наконец, после небольшой остановки в Бристоле снова пел в Лондоне. Кто-то назвал меня «Il tenore del moto perpetuo» («Тенор — вечное движение»).

Во время предыдущих гастролей в Англии я выступал только в Лондоне. Я был удивлен и благодарен за теплоту и восторженный прием, который оказали мне и в других городах. В Манчестере восторг публики так взволновал меня, что я пел для нее даже тогда, когда уже вышел после спектакля на улицу.

В Шотландии я думал увидеть холмы Ламмермур, поскольку они имеют некоторое отношение к «Лючии» Доницетти. Но мне не повезло: мы проезжали это место ночью, и из окна поезда ничего не было видно.

В первый же день, как только я приехал в Шотландию, я допустил одну грубую ошибку. Кто-то спросил меня:

— Вы знаете «Анни Лори»?

Я ответил: — Нет. Кто это?

Когда мне объяснили, я не стал терять времени и быстро выучил эту шотландскую песенку, так что смог все же доставить публике удовольствие. В Ирландию я приехал уже более подготовленным. В Америке у меня были друзья-ирландцы. Они-то и научили меня еще очень давно петь песенку «Матушка Мэкри».