Восстание

Хайнике растерялся. Он не знал, как ответить на вопрос Ентца. День, которого он ждал несколько лет, наступил так неожиданно и необычно, что буквально застал его врасплох. Хайнике, откровенно говоря, надеялся, что, когда в город придут американцы или русские, они-то и скажут, что делать.

— Черт побери! — выругался с досады Хайнике. — Неужели я впустую коротал все это время?

— Комендант еще командует городом, — возбужденно заговорил Ентц. — Ему помогает полиция. У зверья еще достаточно сил, чтобы перегрызть нам глотку.

Ентц вскочил и начал быстро ходить по комнате. Его негодованию не было предела. Он стучал кулаками по столу, топал ногами, качал головой и все время ходил.

Наконец Хайнике сказал:

— Иди и собери ко мне всех товарищей, кто остался в городе. Ты хорошо знаешь их, знаешь их адреса. Скажем, на половину десятого…

— Ты думаешь — их много?

— Нет, — ответил Хайнике, — я знаю, что нас единицы.

— Итак, собираемся у тебя?

— Или ты думаешь забраться куда-нибудь в горы?

— А что?

— А как же я? Может, ты понесешь меня туда?.. Собирай товарищей на половину десятого ко мне!

Хайнике проглотил свои таблетки, горькие, как полынь. Хотя он и не верил в них, но тем не менее глотал. Глотал для того, чтобы хоть как-то бороться с болезнью, одолеть которую было уже невозможно. Он проглотил бы их сейчас все, чтобы только к половине десятого иметь больше сил и не ощущать боли, однако вспомнил совет доктора Феллера — экономно расходовать лекарство: кто знает, когда он сумеет еще его достать.

Стемнело. Улицы окутала ночная мгла. Окна домов были тщательно зашторены. Казалось, будто весь город хочет спрятаться в темноте ночи.

7

Ничто не предвещало, чтобы среда, приходящаяся на 9 мая, ознаменовалась чем-то необычным. Городские власти продолжали верховодить, как и прежде. Полицейские находились на своих постах. Железная дорога, как обычно, перевозила пассажиров до ближайших деревень и обратно. Булочнику, как случалось частенько и в прошлом, опять не удалось сбыть свою недельную продукцию, а у мясника не было мяса, хотя постоянно лежала ливерная колбаса, у которой был такой вид, будто в нее подсыпали опилок. Молочные магазины были закрыты.

С наступлением темноты улицы будто вымерли. Лишь прохладный ветерок разгуливал по крышам, скользил, подобно скрипичному смычку, по телеграфным проводам, пытался ласково заигрывать с незакрытой форточкой и с флюгерами на крышах.

Тишина настораживала. Этому способствовали и затемненные окна, за которыми горел свет да щелкали переключатели диапазонов радиоприемников. Через два часа свет погас. На это никто не обратил внимания, ибо ограничения в подаче электроэнергии были в годы войны явлением обычным. Люди перешептывались меж собой, беседовали. Одни плакали, другие смеялись. В одном из госпиталей, где лежали триста пятьдесят четыре раненых солдата, штабной врач помогал появиться на свет ребенку. В эту ночь здесь умерли двое солдат. Семерых оперировали. В одном из особняков секретарша районного правления нацистской партии глотала с целью самоубийства снотворные таблетки, а ее шеф в это время тайком укладывал свой чемодан. Лисса Готенбодт возилась перед зеркалом с новой прической, а отец ее распивал самогон. В парке на одной из скамеек летнего театра шестнадцатилетняя девица прощалась с парнем греком, который принудительно был вывезен на работу в Германию, а теперь ранним утром следующего дня уезжал в Салоники.

Полутемный кабинет бургомистра освещали желто-медным светом четыре свечи, вставленные в массивный кованый подсвечник в форме свастики. В кабинете сидели двое — комендант города майор фон Штреллер и бургомистр Вальденберга д-р Рюссель.

Разговор у них пока что не клеился: не хватало той чопорности, которая в прошлом придавала их беседам видимость значимости и остроты. Фон Штреллер и Рюссель прощупывали сейчас друг друга, в чем раньше у них не было нужды, прощупывали осторожно, стремясь выявить друг у друга как можно больше слабых мест. У каждого из них в голове крутились, по сути, одни и те же мысли, но кто высказывал их раньше, тот оказывался в проигрыше. И хотя оба они находились на тонущем корабле, они не спешили захватить места в спасательной шлюпке, которая доставила бы их на берег. Вездеход Штреллера в полной готовности стоял возле ратуши. Он был до отказа заправлен и загружен необходимым провиантом. Еще два месяца назад был продуман до мельчайших подробностей и план побега д-ра Рюсселя. А сейчас они сидели потому, что не знали, как удрать с «острова» Вальденберг.

— Дорогой доктор, — сказал наконец майор фон Штреллер, — я сделал все, что в моих силах. В городе возведены укрепления, подчиненное мне войско находится в постоянной готовности. Но я опасаюсь разлагающих явлений, которые могут решить исход боя, если ему вообще суждено состояться. Верховное командование капитулировало, и солдаты знают об этом. Я по закону тоже должен присоединиться к капитуляции и поэтому передаю судьбу города в ваши руки.

Доктор Рюссель заходил взад-вперед по комнате. Заложив руки за спину, он нервно теребил пальцами. Дойдя до окна, на мгновение останавливался, а затем делал резкий поворот. Казалось, будто он специально на мгновение останавливался у окна, чтобы ухватиться за какую-нибудь мысль.

Расхаживая при свете свечей, он парировал:

— Господин майор, я ничего не понимаю в военных делах. Я всю жизнь был против применения силы. Но я знаю, что мы потеряем город лишь тогда, когда его сдадим. Вы сдаете Вальденберг, причем сдаете без причины!

— При благоприятных обстоятельствах я могу удерживать город только два часа, — произнес фон Штреллер тоном, явно рассчитанным на сочувствие.

— От внешних врагов? Русских или американцев?

— От русских, — подтвердил фон Штреллер. — От американцев — дольше: ведь они будут наступать не сразу, сначала наверняка превратят город в груды развалин.

Рюссель, как бы защищаясь, поднял руки.

— Рассудок подсказывает нам, — фон Штреллер встал, потянулся и продолжал патетически, — спасать материальные и духовные ценности города!

Доктор Рюссель был явно неудовлетворен. Сердитый и угрюмый, он зашагал мимо простоватого майора с еще более надменным видом. Рюссель обдумывал одну идейку, которую хотел теперь (раньше это казалось ему просто нелепым) осуществить с помощью фон Штреллера.

Рюссель говорил медленно, делая большие паузы, во время которых он останавливался и пристально смотрел на фон Штреллера:

— Рассудок подсказывает нам и другое — спасать себя! Защищать город! Защищать его от внутреннего врага! Вы меня понимаете? А с этим врагом вы можете вести борьбу в течение недель. У вас же есть войско! Надеть на солдата вместо робы серого цвета робу зеленую, синюю или, если хотите, желтую — дело получаса. Вы получите подкрепление! Что вам нужно еще? Полномочия?

Майор фон Штреллер вроде бы кивнул головой. Доктор Рюссель решил, что у майора и до него были подобные мысли.

— Мой дорогой доктор, я не хочу лезть в петлю в самый последний момент, — заметил фон Штреллер.

Рюссель сел, расстроенный и озабоченный. Свет от свечей четко разделял комнату на светлую и темную половины. Майор фон Штреллер оказался в тени, Рюссель — на освещенной половине.

— Я хотел бы позаимствовать у вас, — заискивающе проговорил фон Штреллер, — гражданский костюм.

— Что такое? — переспросил Рюссель, сделав вид, будто не понял.

— Я хотел бы переодеться. Из серой робы переодеться в робу темно-синего цвета, из одной шкуры вылезти, а в другую влезть.

— К сожалению, ничем не могу вам помочь! — отчеканил Рюссель.