Восстаньте из праха (перевод М. Ахманова)

Оставшиеся на «Хаджи» продолжали метать стрелы. Внезапно Казз и Грейсток вскарабкались обратно на палубу катамарана; каноэ тонуло — вместе с мертвыми, умирающими и еще живыми людьми. Кто-то из них сразу пошел ко дну; другие плыли прочь от «Хаджи» или пытались взобраться на борт. Эти последние снова падали в воду с отсеченными пальцами и раздробленными кистями.

Вдруг что-то свистнуло в воздухе и ударилось о палубу рядом с Бартоном, затем снова раздался свист, и он почувствовал, как по его плечам скользнула веревка. Резко повернувшись, он рассек кожаный ремень, едва не затянувшийся вокруг его шеи. Он прыгнул в сторону, увернувшись от другого лассо, и, поймав конец третьего, сильно рванул за него. Человек на шхуне, державший другой конец, вскрикнул и полетел вниз, ударившись плечом о палубу «Хаджи». Бартон разбил ему череп своим топором.

Но теперь люди сыпались с палуб обоих парусников, и веревки свистели повсюду. Дым и пламя усиливали суматоху, хотя они больше помогали эпипажу «Хаджи», чем нападающим,

Бартон искал глазами Алису, но не мог найти ее в клубах дыма; он громко закричал, приказывая ей взять Гвиневру и прыгать в воду. В следующий миг ему пришлось парировать удар копьем, нанесенный огромным негром. Чернокожий, казалось, забыл приказ взять живыми людей с «Хаджи»; он нападал с такой яростью, словно собирался прикончить Бартона. Отбив в сторону короткое копье, Бартон развернулся и опустил топор на шею негра. Он продолжал сражаться, получив сильный удар по ребрам, затем почувствовал боль в плече, но он сумел сбить с ног еще двух человек и затем оказался в воде. Он упал между корпусом шхуны и длинным поплавком «Хаджи» и сразу же ушел на глубину. Выпустив из рук тяжелый топор, он устремился вверх и вытащил из ножен кинжал. Вынырнув, он увидел визжащую Гвиневру, которая билась в руках высокого рыжеволосого мужчины. Он поднял ее вверх и швырнул далеко в воду.

Бартон снова нырнул, потом поднялся на поверхность и невольно вздрогнул. Лицо Гвиневры, бледно-серое, с пустыми, широко раскрытыми глазами, было в нескольких футах от него. Через мгновение он заметил, что вода вокруг нее потемнела от крови. Девочка исчезла прежде, чем он успел доплыть до нее. Он нырнул за ней, схватил ее за плечи и повернул маленькое тело. В спине у нее торчал нож.

Он разжал руки, и тело Гвиневры стало опускаться в глубину. Бартон не понимал, зачем рыжеволосый убил девочку — ведь он мог легко взять ее в плен. Возможно, Алиса заколола ее, а рыжий мужчина, обнаружив, что девочка умирает, швырнул ее на корм рыбам.

Бартон вынырнул на поверхность, жадно глотая воздух. Из дымного облака, клубившегося над палубой «Хаджи», вылетело тело, за ним — еще одно. Первый человек упал в воду мертвым, со сломанной шеей; второй был еще жив. Бартон зажал рукой его шею и полоснул кинжалом по горлу. Человек перестал биться и погрузился в речные воды.

Из дымного облака выпал Фригейт, его лицо и плечи были в крови. Он плашмя ударился о поверхность воды и начал опускаться в глубину. Бартон ринулся к нему на помощь. Возвращаться на палубу катамарана уже не имело смысла. На ней сплетались, терзая друг друга, фигуры сражающихся; тем временем новые каноэ и челны приближались к обгорелым останкам «Хаджи».

Голова Фригейта появилась над водой. Лицо его было бледным — там, где вода смыла кровь. Бартон подплыл к нему и прокричал:

— Женщины! Они ушли оттуда?

Фригейт покачал головой и внезапно крикнул в ответ:

— Берегись!

Бартон немедленно нырнул. Что-то ударило его по ногам; он попытался раскрыть рот и уйти в глубину, но понял, что не сможет вдохнуть воду. Ну, что ж, он будет сражаться — пока враги не убьют его.

Когда он вынырнул, вода вокруг кипела телами людей, прыгнувших за Фригейтом и за ним. Бесчувственное тело американца тащили к каноэ. Три человека окружили Бартона; он успел заколоть кинжалом двоих, когда стоявший в челноке мужчина с палицей в руках наклонился и ударил его по голове.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Их выволокли на берег около большого строения, окруженного стеной из сосновых стволов. Голова Бартона раскалывалась от боли на каждом шагу. Ссадины на плече и груди жгло, но они уже перестали кровоточить. Форт, сооруженный из сосновых бревен, имел выступающий вперед второй этаж со множеством бойниц. Пленников прогнали мимо огромных бревенчатых ворот, потом — по заросшему травой двору шестидесятифутовой ширины. Через вторые ворота они вошли в большой зал внутри здания. Всех — кроме Фригейта, который от слабости не держался на ногах — выстроили перед огромным дубовым столом. В зале было прохладно и темно, и они не сразу смогли разглядеть двух мужчин, сидевших за столом.

Повсюду стояли охранники с копьями, палицами и каменными топорами. Деревянная лестница в дальнем конце зала вела на галерею с высокими перилами; там столпились женщины, с любопытством посматривая вниз.

Один из сидевших за столом был невысок и мускулист, тело его покрывали волосы. На голове курчавились жесткие черные пряди, крупный орлиный нос выдавался вперед, желтые яростные глаза сверкали. Второй мужчина казался повыше, со светлыми волосами и широким тевтонским лицом; цвет его глаз — очевидно, серых или голубых — было трудно определить в полумраке. Объемистый живот и массивные челюсти свидетельствовали, что их хозяин не пренебрегал пищей и питьем, что приносили чаши его рабов.

Фригейт скорчился на покрытом травой полу, но по сигналу блондина стражи подняли его на ноги. Американец бросил на светловолосого удивленный взгляд и сказал:

— Вы чертовски похожи на Германа Геринга в молодые годы!

Ноги Фригейта дрожали от слабости; он попытался снова опуститься на пол — и вскрикнул от жестокого удара древком копья по почкам.

Блондин сказал на английском с тяжеловесным немецким акцентом:

— Не бейте их без моего приказа. Дайте им говорить.

Несколько минут он внимательно изучал пленников, затем

произнес:

— Да, я —Герман Геринг.

— И чем же вы знамениты? — спросил Бартон,

— Позже вы узнаете об этом от своего приятеля, — усмехнулся немец. — Если «позже» вообще наступит для вас. Вы превосходно сражались, и я не таю на вас зла. Я восхищаюсь людьми, которые умеют постоять за себя. Нам нужны хорошие бойцы, особенно если учесть, сколько народа вы положили. И поэтому я предлагаю вам выбор — и вашим людям тоже. Играйте на моей стороне, и вы получите вдоволь еды, спиртного, табака — ну и женщин, конечно. Или становитесь моими рабами.

— Нашими, — поправил его черноволосый. Он тоже говорил на английском довольно неуклюже и с сильным акцентом. — Не забывай, друг Герман, я сам мог бы произнести такое же слово.

Широкое лицо Геринга расплылось в ухмылке.

— Конечно, конечно. В том, что было сказано, «я» и «мое» используется для обозначения верховного правителя, то есть нас обоих. Но если хочешь, пусть будет «мы», — он махнул рукой и снова обратил на Бартона взгляд своих водянистых глаз. — Итак, если вы решите служить нам, сделав весьма разумный выбор, то поклянетесь в верности мне, Герману Герингу, и Туллию Гостилию, царю древнего Рима.

Пораженный Бартон уставился на черноволосого. Неужели он был тем самым легендарным царем, воинственным преемником миролюбивого Нумы Помпилия? Правителем Рима — небольшого поселения, которому постоянно угрожали другие италийские племена — сабины, эквы, вольски? Устоявшим под мощным нажимом умбров, которых, в свою очередь, вытесняли на юг могущественные этруски? Казалось, в нем не было ничего особенного, ничего выделяющего его из тысяч людей, которых Бартон встречал на оживленных улицах Сиены. Если он действительно тот, за кого выдает себя, то это — бесценная находка для историков и лингвистов. Сам он, вероятно, происходил из этрусков; следовательно, он знал их язык и, вдобавок, латынь доклассического периода, языки сабинов и южноиталийских греков. Возможно, он даже знал Ромула — основателя Рима! Какие истории мог бы поведать этот человек!