Восстаньте из праха (перевод М. Ахманова)

Бартон лежал, опираясь спиной о готические ребра павшего колосса, иногда смахивая с лица его длинные, рыжеватые, пропитанные потом волосы. Он боролся с тошнотой и болью, терзавшей его ногу и раздавленную грудь. Если он поднимет шум, то, наверное, привлечет внимание тех двоих и они, пожалуй, закончат работу... А если они не сделают этого? Какие Он имеет шансы, чтобы выжить со своими ранами в местности, населенной подобными чудовищами?

Еще сильнее, чем адская боль, его мучила мысль, что с первой же попытки, при первом же путешествии на Экспрессе Самоубийства, он достиг своей цели.

Он оценивал шанс попасть сюда как один к десяти миллионам. И он может никогда не вернуться сюда снова, даже если утопится десять тысяч раз. Ему фантастически повезло. Вряд ли ему выпадет вторая такая возможность. А первую он потеряет — и очень скоро.

Верхняя половина солнечного диска медленно скользила по вершинам горной гряды за Рекой. Он предвидел, что это место существует — и он попал сюда с первого же раза! Зрение его стало ослабевать, боль уменьшилась, и он понял, что умирает. Причиной охватившей его слабости были не только сломанные ребра и щиколотка; очевидно, он получил внутреннее повреждение.

Он попытался приподняться. Он встанет — пусть только на одной ноге — погрозить кулаком насмешливо ухмыляющемуся року и проклянет его. Он умрет с проклятием на губах!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Алое крыло зари нежно коснулось его глаз.

Он поднялся на ноги, зная, что раны его исцелены, что к нему опять вернулось молодое и здоровое тело — хотя он еще не мог до конца в это поверить. Рядом с ним находились сложенные в плотную стопку разноцветные покрывала и его чаша.

В двенадцати футах от него из ярко-зеленой травы поднялся другой мужчина. По спине Бартона побежали мурашки. Эти светлые волосы, широкое лицо и голубые глаза принадлежали Герману Герингу.

Немец выглядел изумленным — не в меньшей степени, чем сам Бартон. Медленно, словно очнувшись от глубокого сна, он произнес:

— Что-то здесь не так.

— Да, действительно, странно, — ответил Бартон. О том, как воскрешенные повторно распределяются по долине, он знал не больше любого другого человека. Он даже никогда не видел самого акта воскрешения, хотя со слов свидетелей представлял его довольно подробно. На рассвете, как только солнце показывалось над горными вершинами, в воздухе около грейлстоуна возникало мерцание. Как по мановению волшебной палочки, оно твердело, обретало форму — и внезапно на траве у берега возникала обнаженная фигура мужчины, женщины или ребенка. Рядом всегда оказывались неизменная чаша и стопка покрывал.

В речной долине протяженностью, как предполагалось, от десяти до двадцати миллионов миль и с населением тридцать пять—тридцать шесть миллиардов человек, ежедневно мог погибать миллион. Здесь, правда, не было болезней — кроме душевных — но, хотя статистические данные отсутствовали, вероятно, не менее миллиона людей прощались с жизнью каждые двадцать четыре часа в бесчисленных войнах между сотнями тысяч крохотных государств, в результате преступлений на почве ревности, самоубийств, наказания преступников и всевозможных случайностей. Поэтому в долине всегда существовал устойчивый и значительный поток людей, подвергнутых, как говорили, «малому воскрешению».

Но Бартон никогда не слышал, чтобы двое, умершие в одном месте и в одно время, воскресли вместе. Процесс выбора области для новой жизни был случайным — во всяком случае, так он полагал до сих пор.

Один раз подобная ситуация могла иметь место, хотя ее вероятность составляла не более двадцатимиллионной доли. Но две — да еще следующие друг за другом! Это уже попадало в разряд чудес.

Бартон не верил в чудеса. В мире не может произойти ничего такого, что нельзя было бы объяснить законами физики — если вам известны все необходимые данные.

Но он не располагал ими и, следовательно, в настоящий момент мог не беспокоиться по поводу столь невероятного совпадения. Тем более, что перед ним стояла другая проблема, требующая неотложного решения. Проблема заключалась в Геринге.

Немец знал Бартона и мог выдать его любому агенту этиков.

Бартон быстро осмотрелся. К ним приближалась довольно многочисленная группа мужчин и женщин, настроенных, по-видимому, довольно дружелюбно. Он успеет обменяться с Герингом только несколькими словами.

— Геринг, я могу убить вас — или себя. Но я не хочу делать ни того, ни другого — по крайней мере, сейчас. Вам известно, почему вы так опасны для меня. Мне не стоило бы доверять вам — вы вероломны, как гиена. Но с вами что-то происходит, какая-то перемена, которую я еще не ощутил до конца. Итак...

Геринг, умевший быстро приспосабливаться к любым обстоятельствам и извлекать из них выгоду, уже оправился от шока. Хитро ухмыльнувшись, он произнес:

— Похоже, я нащупал ваше слабое место, не так ли?

Увидев, как напрягся Бартон, он поспешно поднял руку и

сказал:

— Но я клянусь, что никому не открою ваше имя! И не сделаю ничего, что могло бы повредить вам! Вряд ли нас можно назвать друзьями, но, по крайней мере, мы знаем друг друга и мы сейчас — в чужой земле. Здесь было бы неплохо видеть иногда хоть одно знакомое лицо. Я знаю это, я слишком долго страдал от одиночества и духовной опустошенности. Я думал, что сойду с ума. Вот почему я пристрастился к Жвачке... Поверьте, Бартон, я не выдам вас.

Бартон ему не поверил. Но он решил, что в течение некоторого времени Геринг не предпримет никаких действий. Немец нуждался в союзнике и компаньоне — во всяком случае, до тех пор, пока он не получит представление о народе, населяющем эту область, и не выяснит, на что он может тут рассчитывать. Кроме того, существовала вероятность, что Геринг начал меняться к лучшему.

Нет, сказал себе Бартон. Нет. Не нужно повторять старых ошибок. Несмотря на весь свой цинизм, ты не помнил зла, ты был готов простить любую обиду — и неизбежно нарывался на новую. Не окажись снова в дураках, Бартон.

Прошло три дня, но он все еще был полон сомнений относительно Геринга.

Бартон выдал себя за Абдула ибн Гаруна, жителя Каира девятнадцатого века. У него было несколько причин для подобной маскировки. Одна из них заключалась в том, что он превосходно говорил на арабском, хорошо знал каирский диалект этого периода и получил возможность носить на голове тюрбан, свернутый из большого покрывала. Он надеялся, что пышный убор поможет ему изменить внешность. Геринг пока никому не сказал ни слова, чтобы разоблачить этот маскарад. Данный вывод не подлежал сомнению, так как они с Герингом проводили вместе большую часть суток. Они должны были жить в одной хижине, пока не освоятся с местными обычаями и не завершат свой испытательный срок. В этот период довольно много времени уделялось военной подготовке. Бартон относился к числу лучших фехтовальщиков девятнадцатого века, и после того, как он продемонстрировал свои способности, его немедленно зачислили в один из отрядов самообороны. Ему даже обещали, что отряд перейдет под его командование, как только он в достаточной степени освоит язык.