Восточные сюжеты

А за столом говорили вот о чем (жаль, что ни Теймура, ни Тукезбан не было).

Хасай Аге:

— Зря ты меня не послушался!

— В чем?

— Приехал не один, вот в чем!

— Как же мог я оставить сына?

Гейбат:

— Подумаешь, сына! А от кого?

Х.-х. вскипала:

— В своем ли ты уме?! Вы же в ее руках! Немедленно улыбнитесь! (Здесь Х.-х. целовала гостью. И лицо Хасая теплело, Гейбат улыбался. Ага опускал голову.)

И снова Хасай Аге:

— Одно я понимаю твердо: ей у нас не жить! И тебе напоминание, и нам. Пойдут расспросы, кто да откуда, все раскроется, и тогда мне несдобровать!

— Припугнуть надо, сама сбежит! — говорил Гейбат.

— «Припугнуть»! — передразнила его Х.-х. — Она вас так припугнет, что позора не оберетесь! Надо с умом подойти. Мне тоже ясно, что ей здесь делать нечего, не нашего круга человек! Но ребенок — Бахтияров, он — наш!

(Здесь Х.-х. вставала за спиной Аги и обнимала его за плечи. И Ага смущенно улыбался — ребенок-то ведь его и он очень привязался к нему.)

— Жалко его. И ее тоже жалко, — говорил Ага, и Х.-х. поддерживала его:

— А мне, думаешь, не жалко? — (подходила, обнимала гостью). — Мне тоже очень жалко, но, пойми, ей у нас жизни не будет и тебе мученье одно! Она же совершенно чужая! Не бойся, мы ей ничего худого не сделаем, не обидим, не звери ведь!.. Уверяю тебя, ей и без нас тоже будет хорошо! Да, да, очень хорошо, у нее свой мир, свои обычаи, а у нас свои! Что у вас опять кислые рожи? — (Х.-х. говорила, расплываясь в улыбке, и все, как по команде, следовали ее примеру, и лица снова согревали гостью.)

Когда разговор пошел по третьему кругу, на грозный вопрос Хасая: «Пусть скажет свое слово Ага», — тот ответил: «Ты мне за отца, скажешь «умри» — умру». После чего Гейбат, радостный, встал, приковылял к Аге и крепко обнял его, а Хасай предложил:

— В таком случае я с нею немедленно поговорю, если надо, прямо и твердо скажу, что мы ее не ждали. Ребенка оставим, вот тебе деньги, вот тебе подарки, подобру-поздорову уезжай отсюда туда, откуда приехала, в свою вечную мерзлоту! — Х.-х. взорвалась:

— Сдурели вы все, и Хасай первый! — (Это ей только и дозволено…) — Стоит тебе рот раскрыть, как она такой скандал поднимет, что вся республика услышит, встанет на ноги и растопчет тебя! И тогда не ей, а тебе, дай только повод четырехглазому, придется топать по вечной мерзлоте!..

Бот здесь-то Хасай произнес свои знаменитые слова, дав Х.-х. полную власть решать будущее Аги:

— Меня к этому делу не примешивай, поступай как знаешь!

И утром Х.-х. обняла гостью и стала ей рисовать картину их будущей жизни с Агой и с ребенком, таким милым, таким симпатичным, просто куколка!.. Х.-х. и выведала (об этом Ага даже не обмолвился), что они не расписаны, но виду не подала, сказала, что это пустяки и формальности, Ага и она — муж и жена, и они это, как только подоспеет время, мигом оформят.

— Ты вернешься туда, мы тебя проводим, дадим денег, Ага подкрепится, устроим его на работу, а ты постараешься расторгнуть контракт. Аге пока и жить негде. К тому времени и он обзаведется домом, и вы начнете новую жизнь. Тебе с ребенком будет трудно, его оставим здесь, лично у меня и под мою ответственность, ты можешь быть абсолютно спокойна, моя душенька! — И Х.-х. горячо поцеловала гостью, на глаза ее навернулись слезы.

— Ах, как вы страдали!.. Бедный ребенок!.. Я понимаю тебя, ведь я тоже мать!.. Спасибо тебе, сберегла нам и Агу, он рассказывал, и сына.

Как не поверить? Обе они рыдали, и Хуснийэ-ханум вытирала пахучим своим платочком ее слезы.

И проводили.

И денег понадавали. Хотели дать много, но Хуснийэ и здесь проявила свой ум: «Столько нельзя, поймет, только на дорогу!.. Остальное пошлем потом!»

И подарками осыпали.

И расстались.

Как поется в песне: «Ты посмотрела, я посмотрел, ты мне рукой — я тебе рукой, ты подморгнула, я подморгнул…»

Временно, конечно.

А через месяц вдогонку ей пошло письмо. Ага с помощью Хуснийэ сообщал: «Не уберегли мы нашего Алика!.. — А в конце приписал: — Хуснийэ-ханум говорит, чтобы ты не горевала, мы молодые, и ты родишь нам еще. Наш уговор, она говорит, остается в силе, весной мы тебя ждем».

Зима только начиналась.

А еще через некоторое время Ага под диктовку Хуснийэ написал ей: «Нас связывал ребенок, но его нет. Прости меня, я тебя, честно скажу, не любил. А как без любви жить? Мы с тобой разные…»

И послал денег.

«Пиши, если будет нужда, поможем. Привет тебе от Хуснийэ-ханум, ока тебя очень любит».

Али-Алик действительно рос болезненным и хилым мальчиком, но Хуснийэ-ханум нелегко было упросить Агу вывести на бумаге: «Не уберегли мы сына», — грех на душу брать, когда пишешь о живом, как о мертвом; какой отец даже во спасение свое пожелает заживо хоронить сына?.. Хуснийэ-ханум прибегла к маленькой хитрости, чтоб убедить Агу: «А мы обманем рок, ребенок долго жить будет». И обманула: чуть ли не с той самой минуты, как Ага отправил письмо, случилось почти чудо, ребенка будто подменили, и он на глазах стал крепнуть.

С той поры много шолларской воды утекло из вечно капавшего медного крана в угловом доме.

Последнее время Хуснийэ при виде родных Хасая вскакивала, будто в седло джиннова коня, и это было связано с тем, что братья признали Рену, установили с нею добрые отношения. И каждого из Бахтияровых, кто попадался на глаза Хуснийэ, она хлестала плетью из колючек. Каждого, но не Мамиша… Может, остерегалась его: он был «пришлый», «чужак», сын Кочевницы, не ясно, что выкинуть может. Или уважала: Мамиш часто помогал ей, так и не научившейся грамоте, в написании всевозможных заявлений и просьб, а когда Хуснийэ оформляла в прошлом году свою персональную пенсию (она была чуть старше Хасая), заполнил ей анкету, написал с ее слов автобиографию, еще какие-то бумаги переписал, и о пенсии не знала ни одна душа, даже сын ее Гюльбала. Речь ведь шла о возрасте, а это тайна пуще государственной.

А Хасай гнал и гнал скакуна, и усталость ему нипочем.

— Все согласились со мной, и Гейбат, и Ага, даже наш Мамиш, хотя помощи моей по-настоящему еще не поймал, но даст бог!.. — Хасай по-родственному подмигнул ему. Улыбка красила его лицо, оно вызывало доверие. И хоть Мамиш не проронил, как Гюльбала, ни слова, — весь вечер говорил лишь Хасай, а братья поддакивали, — в ряду других имен Хасай назвал Мамиша для весомости, чтоб оттенить, может быть, следующую мысль: — Но вот я смотрю на вас и думаю про себя: отчего молчит мой сын Гюльбала? Неужели ему сказать нечего? Уж кто-кто, а первым должен был удесятерить силу моих слов именно он! — И Гюльбала — виноват отец, кто его тянул за язык? — был вынужден сказать:

«А я тогда дал себе твердое слово: что бы ни говорили — молчать». И он молчал. Даже тогда, когда речь зашла о родной матери. Попробуй кто другой при нем недобро отозваться о матери, такую звонкую пощечину влепит, что весь город услышит!.. Но нет, не дали Гюльбале спокойно усидеть на месте, до конца сдержать слово. Кто тянул Хасая за язык? Если бы, конечно, Хасай знал, что ответит сын, разве стал бы приставать к нему.

— Пусть льстят твои братья! — сказал Гюльбала. — Противно угождать тебе!