Вой лишенного или Сорвать покровы с богов

–  Вам не нравится у нас, не так ли?
– сказал мужчина, когда Раса пригубила вина и, поставив бокал на широкий подлокотник кушетки, принялась поглаживать тонкую резную ножку.

–  Что вы? Нет! У вас… - запротестовала она, но увидев во взгляде коменданта искреннее сопереживание, решила не отпираться.
– У вас правда замечательно, но я предпочла бы сейчас находиться в другом месте.

Легкий румянец разлился по бледным щекам, и мужчина понимающе склонил голову:

–  Я так и думал.

–  Отменное вино, - Раса подняла бокал и, полюбовавшись на розовато-красный оттенок, отпила глоток. Углубляться в тему ее желаний не хотелось, и женщина поспешила перевести разговор на другое.

– Давно не пробовала земляничного. В Антэле все больше виноградное предпочитают.

–  Оправданное решение. Хранится дольше, и вкусовых оттенков больше. Я и сам любитель крепкого, - признался комендант.

–  Что вы? Так и крепкого?

–  Истинно верно, - поддержав ее игривый том, мужчина деланно вздохнул.
– Но Аилия предпочитает напитки послабее.

В его голосе появились обиженные нотки, и Раса вновь искренне улыбнулась. Если план коменданта сводился к поднятию ей настроения, то мужчине это почти удалось. Лураса даже перестала раздумывать над тем, чтобы нарушить данное сыну обещание и уговорить Сарина отправиться в Шисгарскую крепость не дожидаясь обоза.

–  Ваша дочь замечательная девушка. Рада, что представилась возможность познакомиться с ней.

–  Не ошибусь, если скажу, взаимно. Аилия давно мечтала побывать в столице. Она в восторге от того, что увидела своими глазами воспетое в балладах серебро.

–  А вы льстец, господин Пратерн, - рассмеялась Раса, заправив за ухо выбившуюся из прически прядку.

–  Ни в коей мере. Подлинная правда, - с улыбкой отозвался комендант и говорящим взглядом обозрел отливающие серебром локоны.

–  И все же…

–  Нет, не говорите. Я еще помню…

Мужчина продекламировал несколько строк из оды, написанной в годы ее юности одним из претендентов на руку вейнгарской дочери. В них ее глаза сравнивались с глубокими горными озерами, а волосы с лунными нитями, сплетенными самой Траисарой. Раса зарделась. Это было настолько давно, будто в другой жизни.

–  Полно вам, - смущенно прошептала Лураса, растерявшись и не зная, как реагировать. Ее взгляд заметался по залу в поисках предлога закончить разговор, но ничего подходящего не находил, а просто встать и уйти, Раса считала невежливым.

–  Простите. Я не хотел вас встревожить, - извинился мужчина, заметив ее неловкость, на что Лураса ответила благодарным взглядом, искренне желая, чтобы вернулась былая непринужденность. Общение подобного рода тяготило ее.

Пока дочь вейнгара делала вид, что вслушивается в слова баллады и прятала стеснение за бокалом вина, к коменданту подошел слуга с бегающим в испуге взглядом и что-то обеспокоенно зашептал тому на ухо. Раса заметила, как кровь отхлынула от мужского лица, как плотно сжались губы, а в глазах зажглось тревожное волнение. Резким кивком комендант отпустил докладчика, а сам внимательно осмотрел зал, наполненный гостями. В итоге взгляд его остановился на дочери, ведущей беседу с женой начальника комендантской канцелярии, и уже не отрывался от нее.

В попытке сообразить, что же так расстроило коменданта, Лураса также оглядела зал. Ничего интересного или неожиданного ее взгляду не открылось. Разбившиеся на кучки гости, жеманные и льстивые улыбки, косые взгляды и тихий шепот - обыденность высокородного собрания, и только напряженная поза, в которой застыл комендант, недвусмысленно заявляет об обратном. В тот момент, когда женщина практически убедила себя в необходимости открыто поинтересоваться о случившемся, в нее проник знакомый, до боли родной и, несмотря на собственный отказ, безумно ожидаемый, немой призыв.

Сердце остановилось. Лураса вскочила на ноги. Звон упавшего бокала привлек к ней заинтересованные взоры гостей, но женщина не видела их. Не замечала. В безрассудной надежде ее взгляд метался по залу, выискивая знакомые призрачные силуэты. Антаргин - бурлило в крови.

Глава 25

Капля за каплей… одна за одной… Размеренный стук по крыше… как жизнь, как биение сердца, как резкое, сиплое дыхание.

Отображение сути ее бытия, воспроизведенное непогодой, такое же верное и правильное, как горестное стенание ветра за окном, рвущие небеса вспышки и раскаты, стонущие деревья и дождь - долгий, унылый дождь, изливающийся с небесных высей.

Щемящая тоска и беспросветная боль - две сестры-напасти, призванные питать и усугублять друг друга, оплели ее жизнь незримыми путами. Они, сплетясь в неразрывном объятии, пустили корни в ее душе, настолькокрепкие и глубокие, что задушили всю радость и веселье, когда-либоимевшиеся в глубинах ее существа. Начисто вытеснили веру и вконецвытравили надежду, оставив видимой и доступной лишь стойкую, не убиенную поросль саднящей печали, удобренную осознанием: ничего нельзя изменить.

Все что ей осталось - скорбеть; по покинувшим мир Алэамам, по отрекшимся от матери детям, по никчемной угасающей жизни, огонь которой, так и не нашел в себе сил разгореться, не смог превратиться вяркое, очищающее пламя, не сумел опалить.

И Кимала скорбела. Она оплакивала жестокосердие первооснов, так и не пожелавших простить или даровать возможность искупления, сокрушалась над глупостью людскою, над стремлением человеческого сердца к запретному, над желанием получить больше, чем предназначено судьбой.Как несостоявшийся сосуд, Кимала горевала об осиротевшем мире, покинутом и забытом Даровавшими жизнь. Как избранная в Хранящие чистоту, печалилась о жестокой участи постигшей сестер-служительниц. Как мать, отринутая взращенными чадами, убивалась над собственной никому не нужной любовью, что со временем истерлась, как подошвы ритуальных сандалий, увяла, как сорванный цветок, и превратилась в далекое видение - одно из многих.

–  Кануло… Все кануло, - прошептала женщина, вслушиваясь в стенающую песнь ветра и дробный стук капели.

Дождь отступал вместе с ночью, и хмурые сумерки постепенно размывали воспоминания. Не стало юной девы, упоенно восхваляющей красоту и силу стихий. Померкла глубокая синева детских взоров. Звонкий смех близнецов затих среди отвесных скал. Рассыпался прахом букет первоцвета. Исчез его головокружительный аромат, растворившись в запахах сырой земли иомытой водой хвои. Только дрожь, слезы и одиночество остались рядом с ней в сизом мареве близящегося рассвета. Привычная пустота гнала прочь краски былого, напоминая, что в новый день она войдет сиротливымбобылем, не имеющим ничего, кроме полуразвалившейся хижины и ноющих от старости костей. Что даже минувшее уже не принадлежит ей. Что оно стало частью изысканной, изнуряющей пытки, приходящей под рвущую душу мелодию непогоды.

Поежившись, Кимала выбралась из кокона шкур и напитала хворостом очаг. Женщина знала, что скоро пламя выгонит из ее ветхого жилища сырость и мерзлоту, а вот с горечью, впитавшейся в каждую вещь, не сможет справиться никогда. Всякий раз, перешагнув порог, она будет ощущать вязкий привкус печали. Будет видеть таящиеся в полумраке воспоминания, ожидающие возможности выползти из углов и уволочь ее мысли назад, в гиблое, неизменное прошлое. Станет перешагивать их, будто не замечая, до тех пор, пока низкие, клокочущие тучи не коснутся зеленеющих крон и, готовясь пролиться очередным дождем, не застонут низким рокотом назревающего грома.