Война на земле Египта

Для начала я снова снял показания с армейского офицера. Он сообщил, что прибыл из Каира — передать тело погибшего на фронте его родным, но, как оказалось, человек, носящий имя погибшего, жив и здоров, а погиб совсем другой, пошедший в армию вместо него. От усталости офицер еле ворочал языком, потное лицо его покрывал слой пыли. В глубине души я усомнился в его словах, но он стоял на своем и решительно опровергал мои возражения. Затем я перешел к сопровождавшим его людям. Усадил перед собой друга погибшего. Он рассказал мне всю историю от начала до конца. Но я никак не мог поверить и спросил, не сохранились ли у него какие-либо старые документы погибшего на имя сына сторожа, скажем, удостоверение личности или школьный аттестат. Он попросил разрешения поискать в вещах, взял в руки воинское удостоверение, раскрыл его и вынул тщательно сложенный листок бумаги. Потом расправил его и положил передо мной. Это был аттестат об окончании школы второй ступени. Рядом с аттестатом друг погибшего положил удостоверение. Документы эти отражали извечное противоречие между лицом и изнанкой жизни. Воинское свидетельство официально удостоверяло: владелец его — сын омды, призванный на военную службу. А извлеченный из него аттестат доказывал, что вместо сына омды в армию пошел сын сторожа, хотя воинскую обязанность ни под каким видом не дозволено передоверять другому. Это было первое непреложное доказательство. В школьном аттестате значился номер удостоверения личности Мысри и дата его выдачи. Но среди вещей погибшего я нашел удостоверение с фотографией Мысри на имя сына омды. Номера и даты выдачи удостоверений личности были разными, хоть их и выписывало одно и то же бюро записи актов гражданского состояния, бюро нашего маркяза. Это лишь утвердило мое желание во что бы то ни стало докопаться до истины. Я почувствовал себя окончательно взбодрившимся, сонливости как не бывало. Снял китель, повесил на вешалку. До этого я работал, что называется, вполсилы, дело было еще неясным. На листке бумаги я записал имена лиц, которых необходимо было выслушать:

1) Отец Мысри, ночной сторож на пенсии.

2) Омда деревни.

3) Младший сын омды, имя которого носит погибший.

4) Уполномоченный по мобилизации, который оформлял документы погибшего на призывном пункте маркяза.

На другом листке я написал список требуемых документов:

1) Анкеты, на основании которых бюро записи актов гражданского состояния маркяза выдало два удостоверения личности, а также приложенные к ним фотографии (одна наклеивается на удостоверение, вторая хранится вместе с анкетой в бюро).

2) Копии свидетельств о рождении погибшего и сына омды.

3) Справки об отношении обоих к военной службе и все документы, связанные с мобилизацией.

4) Свидетельства об образовании того и другого.

Потом сделал еще одну пометку:

5) Расследование всех обстоятельств дела вести в контакте с сотрудником уголовного розыска.

Спустя некоторое время после начала следствия маамур предупредил меня, чтобы я избегал спешки и до прибытия военного советника округа проявлял величайшую осторожность. Я поинтересовался, при чем здесь военный советник. Раз дело имеет военный, а возможно, и политический аспект, ответил маамур, его вмешательство необходимо. Мне самому дело представлялось совершенно ясным. Так я и сказал маамуру, добавив, что буду продолжать следствие, а военный советник, когда приедет, подскажет, что еще надо сделать. Я вернулся к делам, но вскоре опять появился маамур с напоминанием о покойнике: его надлежит похоронить, или, если это необходимо следствию, передать в распоряжение судебного врача. Я спохватился, что забыл о покойнике. Вызвал привезшего его офицера, проглядел документы, касающиеся гибели солдата, и разрешил хоронить покойного, ограничившись внешним осмотром тела судебным врачом, а также фотографированием лица. Фотографии имели большое значение для дальнейшего хода следствия. Но возник вопрос, как хоронить погибшего, если о случившемся знает вся деревня? Как избежать возможных неприятных инцидентов? Маамур снова посоветовал дождаться приезда военного советника и узнать его мнение. Если я не возражаю, — сказал мне маамур, — то он считал бы целесообразным отвезти тело в больницу маркяза, нехорошо оставлять его в машине. Я согласился. Действительно, оставляя гроб в машине, мы как бы проявляли неуважение к человеку, погибшему, защищая землю нашей страны и нас самих. К сожалению, как выяснилось потом, тут я допустил ошибку, но это уже другая тема.

Явились вызванные свидетели, я стал слушать их показания. Не буду останавливаться на этом, все сказанное ими вы уже прочли в предыдущих главах, а повествователь, дорожащий вниманием читателя, не имеет права повторяться. Некоторые свидетели поведали обо всем без утайки. Рассказ подлинного отца погибшего невозможно было слушать без волнения. Омда ни в чем не признавался. Мне не удалось вытянуть из него ни слова, которое пролило бы свет на его роль в этой истории. Я устроил ему очную ставку со сторожем, предоставил все имеющиеся у меня документы. Напомнил о возвращении ему земли, в которую входил и участок, арендуемый сторожем. Это, заявил омда, не имеет никакого отношения к делу. Иногда он не находился с ответом, но держался твердо. В глазах его не было видно и следа раскаяния, голос звучал уверенно. От омды исходил запах куриного, а может, индюшачьего мяса, — короче, того самого мяса, которое складками отложилось на лице, руках и всем теле омды. На мой вопрос об отношении его сына к воинской службе омда ответил: сыну дана отсрочка до окончания учебы. Я потребовал предъявить соответствующий документ. Документ, по его словам, находился в школе. Я спросил, какое учреждение выдало разрешение на отсрочку. Тут он впервые смутился, говоря, что получил его в Александрии. Я положил перед ним воинский билет, удостоверяющий, что сын его находится в настоящее время на военной службе. Снова заминка, омда не знал, что сказать. Допрос его был настоящим поединком, состязанием на выносливость. Мы кружили один вокруг другого. Не раз я припирал его к стене. Казалось, ему некуда деваться. Но он не признавался. Чего он медлит? — думал я, — сказал бы лучше правду, не изводил ни меня, ни себя. И все же омда явно чего-то ждал, не теряя надежды выкрутиться из безвыходного положения. Я нервничал. А он вел себя так, словно ничего серьезного не произошло. Но все время следствия в голове у меня вертелся вопрос: какой же хитрец придумал всю эту комбинацию? Проделано все было необычайно ловко, не считая мелких погрешностей, которые вряд ли давали возможность раскрыть эту сложную махинацию. И все же я добрался до этого хитреца. Свидетели называли его маклером. В конце концов он предстал передо мной. Производил он впечатление человека, махнувшего на все рукой, и особых хлопот мне не доставил, откровенно признался в содеянном. При этом неоднократно и, по-видимому, искренно повторял, мол, это было его последнее дело, он и сам решил поставить точку на такого рода занятиях. В свое оправдание маклер заявил, что удивлен проводимым расследованием. Ведь что произошло на самом деле? Один порядочный и благородный египтянин решил оказать услугу другому египтянину. Разве вам не приходится на каждом шагу слышать, как люди говорят друг другу: ради тебя я готов жизнь отдать. И разве само государство, в официальном порядке, не призывает нас жертвовать собой ради сограждан и единоверцев и не изъявляет готовность платить нам за пролитую кровь, если мы не желаем проливать ее добровольно? Именно это и имело место. Сын сторожа решил взять на себя гражданский долг сына омды. Он согласился на это совершенно добровольно. В противном случае ему ничего бы не стоило отказаться. Кто мог его заставить? Следует прояснить и еще один момент, о котором омда, человек скромный и щепетильный, не хочет говорить вслух. Интерес в этом деле был взаимный. Я имею в виду материальную сторону. Послав сына в армию, сторож получал двойную компенсацию: твердо оплачиваемую должность, хоть он, как вы знаете, на пенсии, а закон строго-настрого запрещает получать одновременно пенсию и зарплату. В данном случае омда не только шел навстречу сторожу, но и покрывал его как нарушителя закона, подпадающего под санкцию египетского уголовного кодекса. Тот же омда, не забудьте, несет ответственность за соблюдение закона, а следовательно, ставит под удар и себя. Вдобавок сторож получил участок земли размером не менее пяти федданов. Справедливые постановления, принятые недавно в Египте, со всей ясностью предписывают вернуть землю, конфискованную по закону об аграрной реформе, прежним ее владельцам. Омда после долгих лет нужды и лишений получил назад свою землю и имеет полное право сам ее возделывать, подтверждая тем самым справедливость нынешних и беззаконие прежних порядков. Представьте себе радость омды, к которому вернулась насильственно отнятая у него собственность. Но он лишил себя этой радости и по доброй воле оставил землю сторожу, то есть нарушил недавние справедливые постановления. А оставил он землю в уплату за услугу, которую сын сторожа сам вызвался оказать, никто его не упрашивал. Служба в армии была заветной мечтой сына сторожа. Клянусь, он сам говорил мне об этом. Он намеревался пойти добровольцем, не знаю уж, по какой причине ему было отказано. Парень был честолюбив. А бедняков честолюбие, как правило, не доводит до добра. Он строил далекоидущие планы, мечтал в один прекрасный день стать офицером, украсить свои погоны орлом и звездочками. Поэтому и пошел. С корыстной целью и по собственной инициативе. Отчего же спрашивают за это с омды, вся вина которого в том, что он помог египетскому гражданину воплотить в жизнь давнее его намерение. Учтите, омда одновременно является и отцом, то есть он — лицо как общественное, так и частное. Будучи представителем власти, омда обязан блюсти интересы своих подопечных, помогать им в осуществлении их планов. Оказав содействие сыну сторожа, он выполнил свой официальный долг. И, наконец, еще один, последний довод, он, думаю, убедит вас окончательно: ведущееся расследование лишено всяких оснований. Отец омды тоже был омдой, и отец и дед деда — все были омдами. Это исключает всякие сомнения в благородстве его происхождения. Ну, а сторож и сын его принадлежат к простонародью, которому сон, как говорится, заменяет ужин. Они работают на земле омды. А владелец земли властен и над теми, кто на ней работает. Стало быть, сын сторожа — собственность омды, и тот волен распоряжаться им по своему усмотрению. Я протестую против расследования, поскольку оно игнорирует реальное положение вещей. Решения требует совсем иной вопрос — если сын сторожа погиб вместо сына омды, кого из них следует считать отдавшим жизнь за родину. Тут необходима консультация в высших инстанциях, возможно, придется запросить фетву [16] . Надо порыться и в исторических источниках: имели ли место прецеденты подобного рода. Когда решится, кто же принес себя в жертву, сын сторожа, пошедший добровольно на фронт, или сын омды, уполномочивший другого занять его место, окончательно прояснится и следующий вопрос, а он неизбежно возникнет в ближайшие дни: кому должны быть выплачены деньги за погибшего — омде или сторожу. Официально эта сумма, весьма значительная, причитается омде. Но и сторож имеет на нее право. Наверно, разумнее всего было бы воззвать к совести омды и предложить ему отдать деньги, или их часть, сторожу. Возможно — поделить сумму пополам. Все случившееся нельзя квалифицировать как преступление и нарушение закона. Ведь вы вправе уполномочить другое лицо голосовать вместо вас на выборах, а участие в выборах — это ли не высокий гражданский долг! Почему же нельзя доверить другому и сражаться вместо вас на войне? Впрочем, все это дело прошлое. Что случилось, того не вернешь. Сейчас нас должно занимать другое — кто получит деньги. И незачем копаться в прошлом. Один человек сослужил другому службу, пролил за него свою кровь. Какое до этого дело правительству? Нам говорят: мол, времена бюрократической рутины кончились, наступила эра свободы. А значит, каждый волен распоряжаться своею жизнью и кровью. И если некто пожертвовал жизнью ради другого, при чем здесь прокуратура? Решите только, кому получать деньги, и считайте: ваш долг исполнен.

16

Фетва — решение муфтия, должностного лица, выносящего суждения по религиозно-юридическим вопросам.

Но омда, возразил я маклеру, не отдал землю сторожу и даже прибег к незаконным формам эксплуатации. Предоставил отцу погибшего три феддана на условиях испольщины. Тут маклер с возмущением заявил: это-де неправда от начала и до конца, а лицо, сообщившее мне подобные сведения, интриган и клеветник. Сведения, отвечал я, получены мною в ходе следствия, и их подтвердил сам сторож. Все это происки врагов омды, возопил маклер. Они никак не могут простить ему возвращенье земли и стремятся напакостить всеми возможными способами. В конце концов я отпустил хитроумного маклера, защищавшего не столько омду, сколько себя самого, но его речи о завтрашнем дне и предстоящей выплате денежной компенсации не давали мне покоя. Я не мог собраться с мыслями: ведь выяснить подробно все, что произошло, еще не самое трудное. С делами куда посложнее я столкнусь завтра. Да, очень важно установить, кто же, собственно, воевал, погиб и внес свой вклад в победу. Но главное — решить, кому должны быть возданы почести и уплачены деньги. Вот что мучило меня неотвязно. Все нити дела были в моих руках. Надо было мысленно сплести их в единое целое и зафиксировать все на бумаге. Я снова принялся за документы. Начал со свидетельств о рождении. Только в них и отмечалось единственное совпадение между сыном омды и сыном сторожа: оба родились в один день и в одной деревне. Все прочие документы указывали, что жизнь их шла совершенно разными путями. Сын сторожа преуспевал в учении, но из-за отсутствия средств не мог завершить образования. Сын омды по нескольку лет сидел в одном классе. В анкетах, заполненных для получения удостоверений личности, разные сведения и разные фотографии, на одной — лицо сына омды, на другой — сына сторожа. Различным было и их отношение к военной службе: сын сторожа не подлежал призыву, как единственный сын в семье; сына омды должны были призвать и действительно призвали — в документах значилась дата призыва и подтверждалось, что он явился на призывной пункт и его отправили в Александрию, — об этом свидетельствовал корешок проездного удостоверения с соответствующим номером. Отпечатки пальцев на документах также принадлежали разным людям. Все сходилось. Оставалось лишь добиться признания от омды, а он, по существу, приперт к стенке. Из показаний маклера явствовало: главное действующее лицо во всей этой истории — омда, а маклер — просто его соучастник. Я снова вызвал омду, предъявил ему все собранные мною улики, и старые и новые. Омда не дрогнул и ни в чем не сознался. Пытаясь воздействовать на него, я прибег к последнему средству, приказав арестовать его сына и маклера. Омда бушевал, возмущаясь арестом сына, но упорно отрицал свою виновность. Было ясно: он ждет откуда-то помощи и спасения. Я решил прервать на время следствие и передохнуть после проделанной неимоверно трудной работы в ожидании результатов параллельных расследований, которые проводились по моей просьбе уголовным розыском.

Некоторое время спустя у меня появился сотрудник уголовного розыска, он должен был представить письменный отчет для приобщения его к следственному делу. Но вместо этого он устно доложил: главный, мол, факт подтвердился, сын сторожа был послан в армию вместо сына омды. Что же до остального, он просит меня больше не тратить зря силы на разбирательство, ибо дело все равно не получит дальнейшего хода. Как ему удалось выяснить, у омды сильная поддержка и надежные связи в самых высоких сферах. Что бы мы ни обнаружили, какие бы доказательства ни представили, дело ни в коем случае не будет передано в суд. Его прекратят либо по просьбе истинного отца погибшего, — якобы во имя сохранения в чистоте памяти героя, либо по прямому указанию свыше. Насчет второго варианта сотрудник уголовного розыска оговорился: это-де его личное предположение. Никто ему ничего не говорил, но сам он именно так понимает ситуацию. Я предложил ему все же кратко изложить результаты проведенного им расследования в официальном протоколе, а протокол направить мне через маамура. Я уж сам решу, что предпринять. Когда я поинтересовался, где находится омда, мне сказали: он поехал к себе в деревню отдохнуть, но готов явиться в любое время, машина у него всегда под рукой. В случае необходимости можно ему позвонить.

Каждый день ко мне приходили феллахи с жалобами на беззакония и притеснения со стороны омды. Я втолковывал им, что веду следствие по совершенно конкретному делу и не могу отвлекаться по любому из поводов, не имеющих прямого отношения к делу Мысри. Феллахи уверяли: мол, дело Мысри — лишь одно из многих тысяч проявлений самоуправства омды. Разница лишь в том, что оно получило огласку, а другие удалось скрыть. Среди феллахов запомнился мне один юноша, он утверждал, что все злоупотребления омды суть преступления политические и мы неправы, подводя их под статьи уголовного кодекса. Множество лазеек, имеющихся в законе, позволяют омде уйти от ответственности. Кто знает, может, оно и так. Перечень преступлений омды велик, для него потребовалось бы отвести целую главу, тем более, уверен: в своем рассказе омда ни словом о них не обмолвился. Беседуя с феллахами, я убедился: все они боялись омду. Мне пришлось дать слово, что имена их нигде не будут фигурировать. Знать их буду только я. Для меня они представляли как бы резерв свидетелей обвинения, который может потребоваться в борьбе с омдой.

Приехали военный советник округа и уполномоченный военной полиции. Я воображал, будто цель их приезда — в сотрудничестве со мной установить истину. Оказалось, это вовсе не так. Уполномоченный военной полиции сразу заявил мне протест: я открыл следствие по делу, связанному с армией, не поставив в известность военную полицию, а только она одна правомочна в таких делах. Офицер и солдаты, сообщил он, которые давали мне показания, понесут за это ответственность. Законы военного времени неукоснительно требуют, чтобы любое расследование с участием военнослужащих проводилось в присутствии представителя армии. В соответствии с законом, следствие будет проведено заново органами военной полиции. Я решительно возражал: преступление совершено здесь, в деревне, а не в армии, и следствие должно быть продолжено и доведено до конца.

Неожиданно свыше поступило указание — следствие прекратить и считать его не имевшим место, тело предать земле. Похороны состоялись незамедлительно, без моей санкции. Я был весьма раздосадован тем, что погибший был погребен не как сын сторожа Мысри, а как сын омды. Вот уж сущая нелепость: ведь человек, носящий это имя по-прежнему живет и здравствует. Кто же, спрашивается, похоронен? И куда подевался Мысри? Кстати, вопрос об исчезновении Мысри возник не в связи с похоронами, а гораздо раньше. Проводя расследование, я обнаружил, что с момента своего отъезда в армию под именем сына омды Мысри как бы прекратил свое существование. И пусть он служил, воевал и погиб, но после смерти не имеет даже права на память. Когда я пытался заговорить об этом с военным советником, он отмел все мои доводы, заявив, что наша страна переживает переломный в своей исторической судьбе момент. Впервые за всю свою историю — с древнейших времен, арабы одержали победу. Инцидент с Мысри может бросить нежелательную тень на эту победу, которой Египет да и все арабы дожидались тысячи лет. Представить только, какой крик поднимут враги Египта, если им станет известна история с Мысри. И потом, настолько ль она значительна и заслуживает ли такого внимания? В ходе развития государств и обществ тысячи индивидуумов гибнут ради существования человечества и продолжения жизни. Хватит с Мысри и того, что он пролил кровь за родину, не важно под каким именем. Главное — он пожертвовал собой во имя блага отечества и своих близких. А как это произошло, дело второе. Не забывайте, под каким девизом сегодня живет Египет: «Все и вся — воедино!» Все в одном! А значит, отдельная личность растворяется в массе. И хорошо бы молодежи поскорее усвоить этот патриотический завет.

Я возражал против прекращения следствия. Как можно считать, что нет оснований для расследования, недоумевал я. Мой единственный профессиональный долг — раскрытие истины. А в данном случае я расследовал дело совершенно особого рода и готов был расшибиться в лепешку ради выяснения истины. Но она словно играла со мной в прятки, стоило мне приблизиться к ней вплотную, она ускользала и снова начинались мои блуждания в поисках правды. Ощущение собственного бессилия давило на меня свинцовой тяжестью.

Мне осталось рассказать вам самое главное, а на это нужно еще решиться. Тут обиняками да отговорками не отделаешься. Так вот я продолжал вести дело, занимался допросами, документами и отчетами, как вдруг меня вызвал к себе большой начальник. Я обрадовался, ну, думаю, наконец-то дело дошло до слуха ответственных лиц. А значит, оно действительно важное, теперь-то уж попранная справедливость восторжествует, а виновного постигнет заслуженная кара. Бросив все, я поспешил к большому начальнику. Он прислал за мной роскошную машину. В ней был телефон молочно-белого цвета, боковые стекла опускались и поднимались нажатием кнопки. Воздух внутри машины был какой-то особенный, прохладный и благоуханный. Я спросил шофера, в чем тут секрет. Не утруждая себя ответом, он указал рукой на небольшой мудреный ящик, вделанный в приборную доску. Я не понял, что же это такое, и переспросил. Шофер небрежно обронил заграничное словцо: