Война на земле Египта
Шрифт:
У земляков только и было разговору что о Мысри: как это, мол, сын бедняка учится лучше всех? Где он ума понабрался? Да от кого унаследовал такие способности? Мать Мысри в подобных случаях всегда говорила: люди, увидев в руке сироты пирожок, глазам не верят. Да уж, Мысри не чета всем прочим. Помню, когда он кончил школу второй ступени, я не знал, что и делать. Оно-то верно, лучше учения нет ничего. Заветная моя мечта — в один прекрасный день увидеть сына настоящим эфенди. Учился он прекрасно — первый ученик не только в классе, но и во всей школе. Вот и повадились дети кое-кого из нашей знати приходить к нам и просить Мысри с ними позаниматься. А люди, глядя на Мысри, говорили: бедняки-то на поверку — умные, а богачи — глупцы. Сам я этому не верил. Богач на все право имеет, и на то, чтобы умным быть, тоже. За деньги купишь ума — сколько пожелаешь. В тот день, когда Мысри получил аттестат, вышла у нас загвоздка. Средняя школа, она в маркязе, а специальные училища: промышленное, сельскохозяйственное, педагогическое — только в столице провинции, большом городе, где живет сам губернатор. Вот мы с Мысри и поспорили: он хотел поступить в среднюю школу, а потом в университет — изучать языки и после стать там, в университете, преподавателем. А я считал: нет лучшей должности на свете чем учитель младших классов в нашей деревенской школе. Мысри отказывался, толковал что-то о высшем и среднем образовании, а под конец сказал: мол, ладно, согласен стать школьным учителем, но только изучив в университете языки или законоведение. Я, помню, смотрел на него с недоумением, никак не мог взять в толк, когда он успел все это узнать. Мне, понятно, очень хотелось, чтобы все вышло, как он и мечтает; но, пораскинув мозгами, я понял: нет, отправить Мысри учиться в город невозможно. Ведь там нужно где-то жить. Да и в школу надо ходить прилично одетым. Прибавьте сюда расходы на еду, на проезд да на тетрадки с книжками, карандашами и прочим. А мы и так еле концы с концами сводим. Так-то оно так, есть у меня три феддана земли и зарплата сторожа. Но и кормить мне приходится десять ртов: Мысри, пятерых его сестер, жену, мать с тещей да и себя самого. Где же взять деньги, чтоб учить Мысри в городе? А жизнь там дорогая, как говорится,
— Как так, заочно?
Это я спросил. А из ответа его понял, что мы с ним, как небо и земля: он знал массу вещей, о которых я и понятия не имел. Он может поступить в среднюю школу в маркязе, объяснил Мысри, живя дома, в деревне. Заниматься будет самостоятельно, а в конце учебного года сдавать экзамены. Он уверен: за три года успешно закончит школу.
Сам не знаю, зачем я все это рассказываю. Просто хочу, наверное, уйти от собственных мыслей. Но разве это возможно! Я ведь с самого начала не хотел соглашаться. Весь мир не стоит горстки пыли из-под ног Мысри. Но легко ли было отказаться после всех посул и обещаний омды? Особенно смутили меня его слова насчет земли. Вчера я слышал: во многих деревнях землю уже вернули старым владельцам. Значит, и наша земля отойдет омде, хотим мы этого или нет. Я вечно был голоден. За словами омды мне чудились горы еды, — ею можно было досыта накормить всю семью. И я заколебался. Во время разговора с омдой я был настроен решительно: откажусь и все тут. Но теперь почему-то слова его бередили мне душу, прежней моей стойкости как не бывало. Пришла ночь, и мысли нахлынули со всех сторон. Ни в эту, ни в одну из следующих ночей я не мог сомкнуть глаз. Ночь казалась бесконечно длинной, а когда начинал брезжить мутный, серый рассвет, наступало какое-то странное успокоение, даже, пожалуй, отупение. Словно во сне шел я в мечеть, совершал омовение, молился и все думал: надо бы с кем-нибудь посоветоваться. Но, боясь, что люди меня осудят, хранил все про себя. Потом возвращался на подворье омды сдать дежурство. В тот раз после дежурства я замешкался и шел домой позже обычного. Здесь подхожу я к самому главному в моем рассказе — разговору, который произошел между мной и Мысри, когда я вернулся домой в то страшное утро. Вы уж меня простите. Знаю-знаю, именно этот разговор интересует вас больше всего. Но я не стану говорить о нем. Не могу. Нет сил. Да это и было бы предательством по отношению к Мысри. Вы, наверно, рассердитесь и, разведя руками, скажете: вот, мол, старик посмеялся над нами, рассказал лишь то, что самому захотелось, а о главном-то умолчал, струсил. Все случившееся со мною и Мысри в то страшное утро — не тайна. Рано или поздно вы это узнаете. Но только не от меня. А я пока попытаюсь вспомнить, о чем думал я потом, когда все уже кончилось. Каждый раз, бывая в мечети, я слышу слова имама: знай вы, что скрыто за пеленой грядущего, вы избрали бы настоящее. И когда в деревне случится какое-нибудь несчастье, люди говорят: о господи, суди нас, но будь милосерден. Умрет ли кто, погибнет ли урожай, или пожар спалит дома, крестьяне, возведя взор к небесам, повторяют: о боже, отведи от нас худшие несчастья. Раньше и я верил этим словам. Но после горя, обрушивавшегося на меня, говорю во всеуслышание: нет, откройся мне даже самое страшное будущее, я никогда не избрал бы того, что случилось.
Друг
Понедельник, два часа тридцать минут пополудни.
22 октября 1973 года.
12 бабиха 1690 года.
Что соответствует 26 рамадана 1393 года.
Да, нелегкая задача рассказать ту часть этой горькой и странной истории, свидетелем которой я был. Чтобы успешно справиться с ней, надо, пожалуй, обладать талантом всех вместе взятых писателей, которые когда-либо существовали на земле с тех пор, как родилось искусство романа. Облегчая себе дело, начну с некоторых пояснений. Обратите внимание на важное обстоятельство: я пишу в два часа тридцать минут пополудни, в понедельник 22 октября. А стало быть, времени Мысри отпущено было очень мало — двадцать четыре года четыре месяца и девять дней. Да разве это возраст? Хотите знать, почему я начинаю свой рассказ с недомолвок и околичностей? Поясню — я боюсь. Боюсь, что вы не захотите его прочесть. Пусть история эта коротка, но она весьма печальна. А вы сейчас полны радости, вы торжествуете победу, озарившую землю Египта. Вам дано изведать счастье, которого не знали ваши деды и которого не увидят внуки. Ну как, согласны вы дочитать до конца мой рассказ? Ладно, вот вам картина: я сижу в кузове автомашины, выкрашенной в черный цвет, но в ярких лучах солнца она кажется серой. На желтой, как песок пустыни, табличке написан номерной знак машины, под ним одно лишь слово — «армия». Передо мной стоит деревянный гроб, в гробу — Мысри. В кабине, кроме водителя-солдата, больной унтер-офицер, а между ними — раненый солдат, мы подобрали его на дороге. Позади нас город Суэц. Мы направляемся в Каир, везем туда тело Мысри. Наша задача — сдать тело и получить на главном военном складе груз медикаментов. Я не вижу ничего кроме гроба и все время придерживаю его, чтобы он не сдвигался с места при каждом повороте и толчке машины. Прямо передо мной маленькое окошечко, в нем виден лишь кусок дороги, и я могу определять скорость грузовика. Мелькают придорожные столбы, и я стараюсь угадать: далеко ли еще до Каира. На плече у меня висит маленький транзистор, но из него слышится лишь хрипение. Правда, временами прорывается голос диктора, который тут же, при очередном повороте машины, превращается в неясное бормотание. Мысри погиб вчера утром. Мне до сих пор кажется, будто он просто в глубоком обмороке, и я ощущаю живое тепло, которое сквозь щели деревянного гроба исходит от его тела. Когда мы несли Мысри, чтобы положить его в гроб, тело было еще теплым; мне все чудилось: сердце его бьется и кровь бежит по жилам. Я думал: просто от всего пережитого он потерял сознание, но вот-вот очнется. Я и сейчас не верю и не поверю никогда, что Мысри погиб, хоть передо мной его мертвое тело. Смерть в бою — особая смерть, за последние дни я видел ее сотни раз. Но Мысри я не могу представить себе мертвым, даже если бы этот гроб оставался рядом со мной долгие месяцы. Время тянется томительно медленно. Мне хочется заговорить с Мысри, удостовериться в его гибели, но гроб заколочен и нем. Я вспомнил о моем транзисторе, стал крутить регулятор настройки, пытаясь поймать хоть чей-нибудь голос. Грузовик как раз миновал поворот и ехал теперь в другую сторону. Речь диктора слышалась ясно, она звучала торжественно и сурово:
— Канцелярия президента республики выпустила воззвание к нации, где сообщается, что Египет согласен с решением Совета безопасности о прекращении огня, принятом вчера на утреннем заседании. На вчерашнем вечернем заседании Совет безопасности, по предложению Советского Союза и Соединенных Штатов Америки, принял еще одну резолюцию, которая предусматривает продолжение дискуссии об обстановке на Ближнем Востоке.
Грузовик снова повернул, мотор загудел сильнее, и голос диктора пропал. Я глядел на гроб, несмотря на тряску, он словно прирос к месту. Может быть, Мысри, подумал я, тоже вслушивается в слова диктора, стараясь уловить и осознать их смысл. В общем-то, понять все сказанное не трудно. Гроб снова качнулся. Мне показалось, что Мысри все понял, разгадал, и покачивания гроба означают несогласие с тем, что сказано было по радио. Но, может, я ошибся, и покачивания эти следует понимать как желание высказать нечто недосказанное, унесенное с собой за последнюю черту, туда, где время уже не существует. Знаю, все это лишь игра воображения до крайности усталого человека. И усталость эта не покидала меня, пока я не начал писать. Люди считают, что утомление проходит, стоит лишь человеку отдохнуть. Но мне не в силах помочь никакой отдых, усталость словно поселилась во мне. Истомленное сердце болезненно, надрывно стучит, рвется прочь из груди. Да, я должен писать, другого выхода у меня нет. Надо во что бы то ни стало освободиться от тайны, которую я ношу в себе, — тайны, заслонившей все, что я видел и знал прежде. Важнее ее нет ничего в моей жизни, и напрасны бы были попытки с чем-то ее сравнить. Да и могла ли с кем-нибудь в мире произойти история, подобная истории Мысри? Не думаю. Вот об этом я и буду писать. Ибо говорить о чем-то другом значило бы предать Мысри и впасть в убийственную ошибку отрицания всеобщей связи между явлениями. Нет, все взаимосвязано. Пускай поведу я речь только о Мысри, вы сами убедитесь, как разные события сплелись в тугой узел, и бессмысленно даже пытаться отделить одно от другого. Я начну с того далекого дня, когда мы познакомились с Мысри, со дня его прибытия в нашу часть. Не забуду, как в первый раз услышал я его голос. Именно голос, по-моему, создает первое впечатление о человеке. Голос Мысри звучал робко, в нем слышался крик души, мольба о помощи и участии. Уловив это, я взглянул на Мысри — глаза его тоже лучились каким-то особым теплом. Да, кстати, я совсем позабыл о правилах приличия, до сих пор не назвал себя. Дело в том, что в нашем романе нет автора, который обычно берет на себя обязанность представлять своих персонажей. Придется мне сделать это самому. Я — друг Мысри. Волею обстоятельств я сделался самым близким ему человеком. Ведь именно обстоятельства вершат судьбами людей, сталкивают их, сближают, а иногда и связывают неразрывно помимо их воли. Сейчас я задаю себе вопрос: что заставило меня так тесно сойтись с Мысри? Почему я принял так близко к сердцу его дела? И каким образом стал участником этой печальной истории? Не знаю, что и ответить. Во всяком случае никакой явной причины тут нет, хотя, вроде, и существует множество причин. Скажем, первая встреча и первое впечатление. Я был дежурным по секретной части и в мои
обязанности входило принять новобранцев. Процедура известная, вопросы стандартные: имя, образование, дата призыва, дата прибытия в часть, место жительства, гражданская специальность, место работы после демобилизации, военная специальность. Новеньких было немного, всего восемь человек. Дежурный сержант отвел их в палатку, где они могли сложить свои вещи и отдохнуть с дороги. Прибыли они после десяти утра, поверка и назначения караульных и дневальных уже прошли. Спустя какое-то время, новобранцы попросили разрешения ненадолго выйти из расположения части купить себе еды в лавочках неподалеку. Дежурный сержант отпустил их на час. Вернулись они без опозданий. Вид у всех был усталый, как обычно у новобранцев в день прибытия. Сержант, как положено, привел их ко мне для регистрации. Они выстроились в шеренгу и по очереди подходили ко мне со своими документами. Семеро, как выяснилось, получили подготовку санитаров, а один — брата милосердия. Я обратил внимание на его, — воспользуюсь военным словечком, — нестроевой вид. В нем не чувствовалось ни малейшей собранности, подтянутости. На погонах я не увидел лычек, хотя было ясно — он старший группы. Точно так же было ясно, что своему старшинству он вовсе не рад. Наверно, подумал я, следует сделать ему замечание о несоответствии его внешнего вида возложенным на него обязанностям, но слова так и не сошли с моего языка. Что-то помешало мне их произнести, пожалуй, доброта, которая ощущалась в нем, и затаившееся в глубине глаз смятение и тревога. Он показался мне слабым, нуждающимся в помощи существом, скорее всего, глубоко несчастным человеком. Лицо типичного египтянина, смуглое, цвета нильского ила. Я стал записывать адреса. Старший предпочел быть последним, что тоже выглядело странно, он должен был бы назваться первым и представиться всем. Когда подошла его очередь, он встал передо мной навытяжку. Не разобрав его имени на протянутом мне документе, я спросил:— Твое имя?
— ………
Он не назвал ни имени своего отца, ни фамилии, и мне пришлось переспросить еще раз. В документах значилось, что он окончил школу второй ступени в одной из деревень Дельты. В армию призван в александрийском округе. Оттуда направлен в Хильмийят аз-Зейтун, где получил назначение в медсанчасть. Прошел соответствующее обучение и теперь переведен в один из каирских военных госпиталей, я тоже там когда-то служил. В Каире у него не было постоянного места жительства, и он продиктовал мне адрес родных в деревне. Что касается рода занятий до призыва на военную службу — он был учащимся. Тут у меня возник первый вопрос: если он учащийся, то почему же его призвали? Я хотел спросить, почему он не воспользовался правом на отсрочку, но из-за спешки махнул рукой, не спросил. Быстро заполнил остальные графы, а когда задал ему вопрос о братьях и сестрах, он ответил, что у него пять сестер. Я положил перо и воскликнул:
— Как же так? Ведь ты по закону не подлежишь призыву?
Тут он спохватился, хлопнул рукой по лбу и воскликнул:
— Ох, совсем позабыл!
Поправился: у него, мол, много братьев, он — самый младший. Семья, пробормотал он, большая, трудно все объяснить, поневоле запутаешься, тем более, раньше ему никогда не приходилось отвечать на такие вопросы. Сам я человек городской, и все, связанное с деревней, воспринимаю как своего рода экзотику. И этот молодой феллах из неведомой деревни показался мне целым миром — непонятным и загадочным. Странно, конечно, что он, учащийся, попал в армию и не помнит всех своих братьев. Он стал объяснять, что учился заочно и поэтому не имел права на отсрочку призыва. Говорил он как-то неуверенно, и объяснение это меня не удовлетворило. Тон его да и вся манера держаться наводили на мысль: нет, за этим кроется какая-то тайна. Зародившийся во мне интерес стал как бы мостиком к нашему сближению. Мы оба ощутили потребность быть откровенными друг с другом. У сердца свои резоны, недоступные разуму, человеку свойственно искать себе друга, которому он мог бы открыть душу. Юноша этот, почувствовал я, страдает, ибо вынужден что-то скрывать, и ищет надежного человека, чтобы доверить ему свою тайну. Обычно, когда я ощущаю в другом такую потребность, — независимо от того, чем хочет он поделиться, — я готов полюбить его. Он, как я понял по многим приметам, назвался чужим именем, и данные, записанные в анкете, — не его. Единственное, что он знал твердо, — дату своего рождения.
На утренней поверке дежурный офицер выкликает всех по именам, и каждый должен сделать шаг вперед и доложить о своем присутствии. Все мы заметили, что когда называли его имя, записанное в документах, он не откликался, приходилось повторять его по нескольку раз. Однажды дежурный чуть не зачислил его в отсутствующие; хорошо, стоявший рядом солдат толкнул его в бок. Офицер приказал ему быть повнимательней и насмешливо спросил:
— Ты что, своего имени не знаешь? Прочисти уши!
Но в следующие дни повторялась та же история, он не откликался. Я единственный обратил внимание на эту странность. Ведь он не дурак. Я-то знаю, как он умен и сообразителен, какая у него быстрая реакция. Через неделю командир части приказал ему показаться врачам, и те нашли, что со слухом у него все в порядке. Дело, стало быть, не в слухе. Так в чем же? Поверьте, я чувствовал, что он живет какой-то двойственной жизнью — ходит не своей походкой, говорит заученными, чужими словами. Но взгляд, чувства, душевная тонкость, все это было его собственное. Не знаю даже, как все это выразить. Однажды вечером мы разговорились, и он долго толковал о тех, кто ложится спать голодными и едва сводит концы с концами. Эти его слова удивили меня, ведь по документам он числился сыном омды, а омды, как известно, люди богатые. Я высказал свое недоумение — с какой стати он болеет душой за бедных и несчастных? Он с горячностью воскликнул:
— Да я один из…
И умолк на полуслове. А я не задал ему вопроса, вертевшегося у меня на языке. Несмотря на прохладу тихого осеннего дня лицо его вдруг покрылось потом. Нет, я так и не спросил, почему он, сын омды, утверждает, что вышел из бедняков. Однажды ночью мы были в карауле. В четыре часа утра, когда я пришел снять его с поста, он показался мне необычно возбужденным. Вручил мне винтовку с полагающимися к ней десятью патронами и, направясь к своей палатке, сказал:
— Только этой ночью я понял, что испытал мой отец за долгие годы.
— Твой отец?
Он смешался, но все же ответил:
— Ведь он сторож.
Я едва сдержался. Сделал вид, будто не произошло ничего особенного, хотя понял: история этого солдата необыкновенно загадочна. Следующие дни были трудными, как предродовые муки. Мы много беседовали, но избегали говорить о главном. Он, по всему судя, устал носить в себе тяжкую как железо и холодную как сталь тайну. Но я не хотел вызывать его на откровенность, вынуждать делиться со мной. У всех людей есть свои тайны, думал я, и они вправе хранить их про себя. Я сейчас и не вспомню, когда именно под влиянием душевного смятения рухнули преграды в его сердце. У нас имелись инструкции, которым мы были обязаны строго следовать, но, считая их формальностью, никогда не выполняли. Речь идет о вручении всем новобранцам металлических жетонов и заполнении заявлений о том, кому должны быть вручены денежные накопления в случае гибели солдата. Вскоре был получен приказ проверить наличие металлических жетонов у всех служащих части, а также заполнить бланки финансовых распоряжений и переслать их в соответствующую инстанцию. Наверно, все решил момент, когда Мысри получил жетон. Он долго разглядывал его, вертел в руках, а потом спросил у офицера, каково его назначение. На жетоне, пояснил офицер, вырезано имя его владельца, номер воинского билета и группа крови. Его носят на груди, на металлической цепочке и он остается целым, что бы ни случилось с его владельцем. Металлический жетон — единственное, по чему опознают личность погибшего на поле брани, даже если его разорвет на куски. Жетон — свидетельство того, что носивший его был героем. Потом Мысри вручили бланк, на котором значилось, что нижеподписавшийся поручает командованию вооруженных сил, в случае его гибели, выплатить все причитающиеся ему денежные суммы такому-то: здесь надо было указать имя получателя, степень родства, адрес и номер ближайшего почтового отделения. Подпись распорядителя заверялась командиром воинской части и скреплялась печатью, документ этот хранился в личном деле военнослужащего и становился после его смерти единственным основанием для финансовых и других расчетов. Ко всеобщему удивлению, Мысри отказался заполнить бланк. Вернее, он оставил незаполненной графу, где следовало проставить имя получателя и степень родства. Но свое имя вписал и подпись поставил. Когда офицер поинтересовался причинами, он отказался дать объяснения. Офицер сказал:
— В таком случае напиши хотя бы степень родства: мать, отец, сестра, например.
Но и от этого он отказался. А через два дня решил, что напишет всего два слова: законным наследникам.
Так и написал. И хотя от него требовали назвать конкретное имя, заявил: этого достаточно, таково, мол, наилучшее решение. Все решили, что тут замешана какая-то семейная распря и позже, хорошенько подумав, он все-таки укажет точное имя. В тот день, когда происходила раздача бланков, чаша терпения его, как видно, переполнилась. В полдень он пришел ко мне и сказал, что хочет поговорить о важном деле. Мы условились встретиться после вечерней поверки и спуска флага и посидеть где-нибудь. Но вечером он куда-то скрылся, и я безуспешно пытался его разыскать. Мы встретились случайно на следующий вечер. Он спросил меня, отосланы ли уже из части финансовые распоряжения. Этого я не знал. Второй его вопрос показался мне странным: он спросил, имеет ли право изменить написанное. Увы, я и тут был не в курсе дела, поскольку мы привыкли смотреть на такого рода процедуры как на простую формальность. Нужно, высказал я предположение, аннулировать старый бланк и заполнить новый, потом заверить его по всей форме, а это не так уж просто. Разъясняя, как надлежит действовать в подобных случаях, я не сразу заметил, что он старательно роется в кармане, словно пытаясь извлечь нечто глубоко запрятанное. Сперва он достал воинское удостоверение, затем вынул из него сложенный вчетверо листок бумаги, тщательно разгладил его дрожащими руками и, тревожно блестя глазами, протянул мне. Ничего не понимая, я удивленно взглянул на него. Он указал глазами на листок, предлагая прочесть написанное и не задавать пока никаких вопросов. Это была копия документа. В верхнем углу значилось: министерство просвещения. Чуть пониже: Управление заочного обучения и адрес в Каире. Документ свидетельствовал о том, что владелец его получил аттестат об окончании школы второй ступени. Набранная им на экзаменах сумма баллов — более девяноста из ста. Общая оценка успеваемости — «очень хорошо». Я был всецело поглощен чтением. Мой собеседник легонько ударил меня по руке и молча указал пальцем, — такие пальцы бывают лишь у земледельца-феллаха, — на имя владельца аттестата. Я прочел:
— Мысри.
Палец переместился еще ниже, к фотографии. На ней я увидел лицо стоявшего передо мной человека. Правда, я не сразу это заметил, не понял, в чем дело. Я просто сперва уловил какое-то сходство в чертах лица. Потом решил, что у моего собеседника два имени: официальное и другое, указанное в аттестате, — обиходное, и он хочет подтвердить этот факт документально, чтобы иметь право проставить второе имя в финансовом распоряжении. Но весь этот ворох предположений, порожденных моими административными обязанностями в части, мгновенно улетучился после единственного произнесенного им слова: