Война не Мир

– И что?
– я незаметно вздыхаю и каюсь: во время работы я не думаю о душе. Это правило.

Художник рассеянно обводит глазами мастерскую.

– Ну… И, как до этого было с другом Толиком, нас с арой с аэродрома развезли по разным местам.

– А, - говорю я и снова вздыхаю.

– Мы больше не виделись с арой, - говорит художник, - и не могли друг другу помочь. Моим первым впечатлением от новой казармы было - 70% кавказских лиц. И ни одно не знает, что я аре родной брат…

Я киваю.

Приехав в Мертвую Долину в свой последний трип, на зимних каникулах, я удивилась, сколько в аборигении стало аборигенов. Говорили, что они постепенно спустились с гор в пустеющие города. Наверное, так и было. Из Азии к тому времени уже уехали умные эмигранты. Напоследок, накануне близкой войны эмигранты смели весь импорт «из-под полы», включая прилавки отдаленных сельпо, упаковали ценности и, не срезая ярлычков, отправили вагонами в Россию. Местные говорили: «Умные уедут с контейнерами, дураки с чемоданами, остальные останутся здесь».

Умные на тот момент, действительно, поняли, что ловить в СА больше нечего, и ушли по-английски.

И наступил дефицит.

Про картошку я уже говорила - ее там никогда в достатке не урождалось. Нехорошо было также с кофе. В периоды ветра афганца эмигранты, больные низким давлением обычно оттягивались напитком с цикорием. Во время бурь - про магнитные тогда не знали, но все же - гипертоники ходили по стенам. Атмосферы резко подскакивали и черепа страдальцев разрывались от жутких болей. На последних стадиях национального конфликта цикорий тоже пропал. Исчезло все, даже местные урожаи. Чай был. Но на пачке было написано «Чой». И состав давали без перевода, типа документов в суде. Так что неизвестно, что пили. Эмигрантам, которые еще не репатриировались на родину, угрожали на улицах, в магазинах их отказывались обслуживать. За хлебом можно было простоять у пустого прилавка час.

Один национал (кроме общеупотребительного и понятного сленга «зверьки» эмигранты называли местных «националы». Назвать местного зверьком - это примерно, как африканцу заявить, что он негр. «Национал» - это вежливый факт, как напомнить негру о том, что он черный). Так вот, один национал, хороший и преданный друг нашей семейной тусовки, которого позже, во время войны прямо с младшим сыном на руках расстреляли односельчане, был директором мясокомбината. Это был неправильный зверек. Его голова в отличие от остальных местных голов была круглой, и это его печалило. Вместо тюбетейки, которая хорошо держится на черепе национальной квадратной формы, нашему другу приходилось носить европейскую шляпу-соломку. «Пичеловод, - называл он сам себя, обреченно глядя в зеркало, - лицо пошире головы». Обсуждая его голову в наши беспечные времена до войны, кстати, мы узнали, почему остальные националы - квадратные. По традиции местные младенческие люльки застилают тонким-тонким матрасиком с дыркой для испражнений, якобы чтобы не вынимать ребнка по пустякам. От долгого лежания на плоской поверхности затылок младенца приобретает нормальную квадратную форму. Мама же нашего друга не держала его в люльке, она его все время «Жалела» и носила на руках… Так вот, накануне войны, забегая к нам в гости, он рассказывал, что работники его мясокомбината в волне всеобщего разброда почти разграбили предприятие. В графе прихода бухгалтер писал «Бик, 1 штук». В графе расхода: «Пришёл, ушёл и больше не вернулся».

Моей маме тогда был заказ - рисовать этикетки для кооперативных консервов. Моя мама - тоже художник. По кооперативному заказу она рисовала огурцы, кабачки и варенье… В названиях она делала грубые грамматические ошибки. То есть, она надеялась, что они были грубые. На самом деле, никто не знал. Местные почти не владели родным литературным языком, а разговорный, говорят, настолько сильно отличался от литературного, что даже сравнить их было нельзя. По той же причине местные не могли читать книжек (во времена российского культа букинистов, когда книг совсем не было, в СА свободно валялись популярные шедевры типа Фейхтвангера и Дюма - в литературном переводе. Русские варианты перевода, правда, расхватывали коробками). Передачи по телеку местные тоже не могли понимать и смотрели на русском. В преддверии военного конфликта каналы почему-то стали ловить передачи из Индии и Афганистана (дикторы, все как один, похожи на Ладена, я вам скажу. Так что вполне может быть, что он и не миф совсем, а даже наоборот).

Но все равно, наш дефицит был не полным. Когда в СА еще можно было более или менее сносно жить, у наших афганских соседей через границу уже не было даже пуговиц. Афганцы и наши, жившие у границы, дружили домами. Наши ходили своими тропами в Афган и меняли там на деньги алюминиевые ложки и пуговки. При таком раскладе, не знаю, в какой момент тот конфликт, стал реально национальным. Равви, белое - цвет?..

Художник продолжает.

– Да. Русских в части почти не было. Ну и… Как ты догадываешься, большинство и меньшинство по любому полярны. Стадо баранов, один пастух. Куча металлистов, и вдруг у одного из кармашка несется рэп… Еще одна противоположность: народ - президент. Ну, понимаешь… Разногласий не будет только при очень умелом менеджменте. В армии же большинство непременно станет в едином порыве издеваться над меньшинством. Особенно хорошо получается, если меньшинство еще и салага. В общем, в первый же день в той новой казарме я разбил чью-то голову табуреткой.

Художник виновато опускает плечи.

– У меня выхода не было.

Методы провокации хорошо описаны у Дмитрия Быкова в Оправдании. Думаю, они так же постоянны и незатейливы, как блудливость царя Соломона, у которого было семьсот жен и триста наложниц. По крайней мере, женщин мужчины достают всегда одинаково.

– А на следующее утро меня разбудили в шесть часов собирать бумажки.

– За табуретку?

– Ну да.

– Ужас.

– И так же, как в учебке, в части, тех, кто хватал табуретки, изводили административно. Так что, если возникала какая-то гадостная работа, то на нее срочно отправляли меня.

Кхм, - думаю я. Были столыпинские реформы. Табуреточных еще не было.

– С администрацией бодаться пробовал?
– без надежды бурчу я и тут же сую нос в пакет с чипсами.

Оттуда я слышу, что художник молчит. У него пауза. Я понимаю.

Как вы, наверное, заметили, у меня разработан собственный зыбкий образ идеального журналиста. И первое, чего он не должен делать - самовыражаться в вопросах. Это, конечно, идеал, но я и в деда мороза верю. Надеюсь, тут никто не станет кричать, что Санта-Клаус - подстилка Гренландская. Хотя, и журналист, и Святой Клав, несомненно, похожи: а) никто не знает, на кого они оба реально работают; б) редким людям удается вступить с ними в личную переписку; в) и тот, и другой лучше всего проявляются в режиме дэд-лайн.

– Слушай! Я забыл сказать!
– наконец оживляется художник.

Я оживляюсь тоже.

– Что ты забыл сказать?

Художник хмурится.

– После госпиталя, где мы валялись с Толиком, я потерял форму.

Чему тут хмуриться, - думаю я. Нет формы, ее не смогут отнять.

– Ну, я стал весить на 15 кг больше, чем надо.

Все же лучше, чем голод, - думаю я.

Те, кто не смог уехать и пересидел гражданскую войну в СА, в дни, когда кончились немногочисленные запасы, ели муку с водой. Это не была знаменитая болтанка блокадного Ленинграда. В СА во время блокады пекли что-то похожее на мацу - из воды и комбикорма. В первые месяцы войны, когда ближайшие магазины уже разбили и разграбили, жители, знающие адреса ломанулись на брошенные склады. Но этого не хватило. Мало кто всерьез ожидал голода и разрухи в конце 20-го века, поэтому запасы у людей были чисто случайными - то, что оставалось дома. Позже на окраину города раз в неделю стали привозить хлеб. Его возили для заключенных. Местная тюрьма в старом городе была открыта и распущена, но часть зэков добровольно осталась на зоне. Их почему-то кто-то кормил. Из столицы в наш город приезжал БТР с хлебом на борту. К зэковскому БТРу сбегался весь город и его гости. Говорят, что с гор приходили кошевары боевиков. Когда хлеб начинал заканчиваться, кошевары стреляли и брали без очереди. Мирным жителям было сложней - кому-то от уцелевшей семьи нужно было пройти огонь, очередь и медные трубы, чтобы получить или не получить буханку - на семью, на неделю. Отца семейства могли отвести в сторонку и грохнуть. Женщинам тогда было опасно везде. У одной моей знакомой, пересидевшей блокаду в Мертвой Долине, осталась привычка есть манку. Она просит ее даже в гостях после тусовочного обеда. Она просит насыпать ей в ложку манку, смотрит, не осталось ли на столе крошек, потом кладет крупу в рот, подставляя ладошку, и долго жует. Говорит, что нет ничего вкуснее.

Те, кому в блокаду не досталось ни склада, ни хлеба, ни манки, мололи семена от веников. Но оказалось, что семена веников ядовиты. Говорят, от вениковых лепешек умерло много народу…

Художник уныло и как-то виновато вздыхает.

– В наш госпитальный период мы с Толиком лежали, жрали, жрали, лежали, - говорит он, - мы же изображали больных. А когда я встал и вышел на улицу, ёлы! Предынфарктное состояние. Через каждые пять минут у меня кружились мозги и терялось сознание. Перед встречей с новыми испытаниями я не успел поправить здоровье. Сердце не выдерживало вертикального положения. Ну, как космонавты в космосе ослабевают…

– Вас случайно в госпитале не накачали таблетками?
– спрашиваю я, - одна моя знакомая говорила, что ей пытались в гражданской больнице какую-то экспериментальную хрень совать…

– Не знаю. Но в виду положения дел я быстро вспомнил о рисовании.

…Я киваю. В смысле моральных убытков, при любом положении дел труднее всего бездействие - ждать и знать, что от тебя ничего не зависит. В любой оккупации автоматически случается ограничение на работу. Я не имею в виду механические действия типа - натаскать в арык старых тумбочек, чтобы развести костер, представляя, что у тебя барбекю, отдыхаем, ребята, печем лепешки… Я о привычной деятельности - от звонка до звонка или кто как устроился. Оккупация в отличие от мирного времени похожа на то, что тебя уволили. Ура, пенсия. С одной стороны, вокруг все такие же, как ты, безработные, и тебе больше не надо надевать сюртук с перламутровыми пуговицами, чтобы успешно провести переговоры. Все, чтоб тебе нужно для жизни, это догнать БТР и не погибнуть в очереди за хлебом. Первое время это может даже развлечь. Отключили электричество, хлопнули училку, учебники истории пошли на дрова. Не надо гладить, стричь ногти, прошивать мобилу и посылать прочие сигналы социальной коммуникации в окружающее пространство. С другой стороны, не многие из нас осознанно выбирают путь маргинала. Думаю, после разжалования мечутся даже ангелы…