Война. 1941—1945
Шрифт:
Некоторые говорят, что немцы на Рейне лучше, чем немцы на Одере. Не знаю, стоит ли останавливаться на таких нюансах. Немцы повсюду немцы. Может быть, мне скажут, что Западная Германия уже наказана воздушными бомбардировками? Нет, с воздуха немца не проймешь. Маленькая «лимонка» здесь полезней большой фугаски. Немцы в Кельне и в Франкфурте-на-Майне еще не наказаны. Но уже наказаны немцы в Оппельне, в Кенигсберге, в Бреслау.
Они наказаны, но недостаточно. Они наказаны, но не все. Они еще в Берлине. Фюрер еще стоит, а не висит. Фрицы еще бегут, а не лежат. Они до конца верны себе: один нейтральный гражданин, только что вырвавшийся из Берлина, рассказывает, что немцы прогоняют через город советских женщин, девушек, детей. Куда гонят этих обреченных? На какие пытки? Мы никогда не забудем страшной картины: немцы, разбитые, охваченные паникой, проигравшие войну, напоследок еще терзают беззащитных русских детей. Нет, таким не будет ни пощады, ни снисхождения!
Мы ничего не забудем. Мы идем по Померании, а перед нашими глазами разоренная, окровавленная Белоруссия. Мы и до Берлина донесем неотвязный запах гари, которым пропитались наши шинели в Смоленске и в Орле.
Теперь он скоро ответит — за все. Он ответит за немца, который порол беременных женщин в Буденовке. Он ответит за немца, который подбрасывал детей и стрелял в них, хмыкая: «Новый вид спорта…» Он ответит за немца, который жег русских женщин в Ленинградской области и хвастал: «Эти русские горят, как будто они не из мяса, а из соломы». Он ответит за немца, который закапывал старых евреев живьем, так, чтобы головы торчали из-под земли, и писал: «Это очень красивые клумбы». Берлин ответит за все. И Берлин теперь не за горами.
30 января — день водворения Гитлера. Это праздник людоедов. Прежде в этот день Гитлер произносил воинственную речь, а немцы и немки стоя его приветствовали. Теперь Гитлер молчит, а немцы и немки кричат, стонут, воют. Они мечутся, они кружатся среди снарядов и снежных хлопьев, ведьмы и упыри Германии. Они бегут, но они уже понимают, что им некуда бежать. В Берлин! — нет слов понятней сердцу каждого из нас. В Берлин! — эти слова подымают и мертвых. В Берлин! — это значит жить, и это значит больше, чем жить — это значит дожить, увидеть своими глазами, что не напрасны все жертвы, все муки, все горе.
Кто нас остановит? Генерал Модель? Одер? Фольксштурм? Нет, поздно. Кружитесь, горите, войте смертным воем — настала расплата.
31 января 1945 г.
Возмездие
Я провел две недели в Германии, охваченной ужасом, пылающей и дымящейся. По длинным дорогам в снег или в грязь плетутся немцы и немки. Эти дороги завалены мебелью, утварью, тряпьем. Горят города. В опустевшие ратуши заходят одичавшие свиньи. Ветер треплет клочья городских знамен с орлами, со львами, с оленями. Мы могли бы сказать: каждому свой черед; но мы выше злорадства. Другое чувство нас вдохновляет: мы видим торжество справедливости. Говоря о возмездии, многие думали только о параграфах грядущего договора. Не знаю, каким будет вердикт дипломатов. Бесспорно, фашистское мракобесие найдет своих защитников — ревнителей «равновесия», равновесия между светом и тьмой. Но каким бы ни представлялся нам будущий мир, одно ясно: возмездие уже началось, Германия узнала, что такое война. И кто знает, может быть, немцам запомнятся эти недели и месяцы войны на немецкой земле куда больше, чем все обязательства мирных трактатов?
Несколько дней шли в Эльбинге уличные бои. А когда бои кончились, я увидел достаточно живописную очередь: немцы стояли у тюремных ворот — длинный хвост. Никто их туда не гнал. Но тюрьма представлялась этим «сверхчеловекам» наиболее спокойным и даже уютным местом…
Они отчаянно сопротивляются, они стреляют из каждого дома, они выглядят непримиримыми. Но вот убит офицер или кончились боеприпасы, и «непримиримый» сразу вытягивается в струнку, козыряет нашим ездовым, даже лошадям, и начинает доказывать свою непричастность к завоеванию мира. Не только фрицы — полковник Гайнсгенк и тот меняется на глазах. Сначала он по инерции твердит: «Германия непобедима», а потом — будто завод кончился — добавляет другим голосом: «Разве я наци? Я был женат на еврейке…»
Население пытается убежать. Тысячи и тысячи повозок движутся на запад. Чего только нет на этих возах — и сундуки, и перины, и мебель, и набрюшники, и наусники, и (под сеном) несколько итальянских карабинов, ножи, выданные крайслейтерами с надписью: «Все для Германии» или «Кровь и честь»: этими ножами немцы и немки должны убивать русских. Но вот Красная Армия перерезала путь. Брошены не только кресла, а даже наусники. Валяются десятки тысяч перин (немцы накрываются перинами); и пух всех гусей от эпохи Бисмарка до наших дней застилает метелью Восточную и Западную Пруссию. Что касается немцев и немок, то, застигнутые нами, они пытаются освободиться не только от ножей, но и от своего прошлого: «Я француз… У меня неарийская кровь… Моя мать голландка… Я полуполяк-полулитовец…» Они поспешно заламывают шапки. Девушки заискивающе и блудливо смотрят на проходящих бойцов, как будто и не дочери бюргеров это, а кельнерши в ночном кабаре. Немцы знают наизусть все приказы наших комендантов; богомольно они повторяют: «Это приказ господина, русского коменданта!» Я видел много лесов, они пусты… Немцы, которые еще недавно неслись на запад и клялись убивать русских, рьяно шагают на восток и низко кланяются русским. Чем дальше мы продвигаемся на запад, тем больше встречаем немецкого населения: бежать некуда. В Западной Пруссии я видел жителей восточных районов. Их много: сотни тысяч. Они доносят друг на друга: «Вот мясник — активный наци… герр Мюллер бил русских девушек… конюх Вилли застрелил поляка… фрау Шмидт получила благодарность от самого гаулейтера…» Все пытаются доказать свою невинность. Один принес справку: одиннадцать лет тому назад гитлеровцы продержали его месяц в тюрьме. Другой представил аттестат, подписанный вчерашним рабом — бельгийским военнопленным. Третий где-то раскопал билет социал-демократического ферейна от 1928 года. Вот немка в штанах взбирается на фасад дома, чтобы снять герб со свастикой. Никто ей не приказал этого делать, она вспотела и рада — ей кажется, что она реабилитирована перед историей. Не вздумайте
только спрашивать, как она издевалась над девушкой Галей… Вот немец переводит стрелку на два часа вперед и торжественно говорит: «Сейчас ровно три часа двенадцать минут по московскому времени». Он сияет: он готов жить не только по московскому, по владивостокскому времени, лишь бы не стали его расспрашивать, как четыре француза с зари до ночи на него работали. Почтенный врач говорит: «Разве я мог быть с наци? Ведь я врач, то есть гуманист, а наци — это звери». Генеральный викарий, потирая руками, лепечет: «Католическая церковь всегда осуждала Гитлера, конечно, вслух я его осуждать не мог, но я его осуждал про себя. А вот евангелическая церковь…» Но пастор-лютеранин в свою очередь клянется: «Мы тоже осуждали богопротивный режим…» Инженер в Эльбинге рапортует: «Как человек прогресса, я против Гитлера» — и, хитро улыбаясь, добавляет: «Могу работать на русских». Рабочий твердит: «Кто меня причислит к наци? Мой отец был настоящим социал-демократом. Я сам однажды голосовал за коммунистический список. Конечно, я не мог говорить против режима, потому что это было строжайше запрещено. Но теперь я согласен выступить даже против Гитлера…»Ни одному из них нельзя верить. Сейчас они кажутся овцами, но они были волками, ими и остались. Они выкидывают карабины и кинжалы; но кто знает, что будет через месяц? Немец не умеет бороться по собственной инициативе, он ждет приказа. Среди растерянных, испуганных толп имеются люди, которым поручена организация диверсий и путчей. Сейчас они притаились: слишком велик страх их соотечественников; нужно отдышаться. А если им дадут отдышаться, если не приберут их к рукам, не просмотрят, не просветят каждого, вскоре самые покорные, те, что кричат «рот фронт» и топчут изображения фюрера, снова начнут бредить «великой Германией» и, повинуясь закамуфлированным обер-лейтенантам или ротенфюрерам, возьмутся за винтовки, за бомбы, за ножи. Ведь ни в одном из немцев я не нашел истинного раскаяния: страх и притворство.
Если можно кого-нибудь пожалеть на немецких дорогах, то только крохотных, ничего не понимающих детей, обезумевших недоеных коров да брошенных собак и кошек; только эти непричастны к злодеяниям. Честь и слава советскому человеку, который не верит в магию крови, для которого грудной младенец — это грудной младенец! Мы не воюем с детьми и старухами — мы не фашисты; и в Германию мы пришли не для того, чтобы отвести душу, а чтобы уничтожить даже память о государстве-упыре.
Немцы не раз уверяли, что они пошли воевать от нужды, что им было тесно в Германии. Теперь наши люди видят, как лгали эти разбойники: не голод их выгнал из берлоги, а жадность. Война была для них не разорением, а наживой; и когда война бушевала на Сене или на Волге, она им казалась привлекательной. Достаточно у них было и жизненного пространства, и добра. Вот дом прусского кулака. Просторные комнаты с кафельными печами, на стенах — часы, олеографии и непременно оленьи рога. Десяток племенных голландских коров, свиньи, гуси. Его хозяйство мало пострадало от войны: фрицы ели чужих коров и разоряли чужие хаты. Я побывал в десятках немецких городов. За месяц до прихода Красной Армии бюргеры еще упивались своей безнаказанностью. В Растенбурге какой-то немец покупал гостиницу. В Гутштадте домовладелица 42 лет, «темная шатенка, сохранившая грацию» (так гласит газетное объявление), подыскивала жениха. В Дойтш-Айлау мебельная мастерская готовила роскошный кабинет для некоего Демке. При ратушах — квартиры бургомистров, прекрасно обставленные, с портретами фюрера и зелеными бокалами для рейнвейна. Пивные и столики с флажкам «для завсегдатаев». Можно добавить, что немцы основную часть своих доходов тратили на украшение квартир, они и в мирное время не тратились на развлечение, одевались скромно, а квартиры свои заставляли диванами и креслами, вазами и подушками, статуэтками, горками с посудой, различными «сувенирами». За годы войны они натащили в свои дома различные вещи, утварь, безделки из Парижа, из Роттердама, из Флоренции, из Варшавы, из Киева. Их квартиры — это комиссионные магазины, и шутя сказал один боец: «В такой берлоге жить можно». Но им всего было мало: алчность толкала их на Урал и в Ирак. На них работали рабы. В маленьком, захолустном Растенбурге не только у богатых, но и в семьях рабочих была русская прислуга — ведь ей не нужно было платить.
Немецкие батраки с уважением поглядывали на прусских помещиков; эти батраки мечтали не о поместьях юнкеров, но о наделе на Украине — ведь Эрих Кох обещал каждому пруссаку хороший кусок русской земли. Немецкие рабочие считали, что если их хозяева захватят русский марганец и французский боксит, то им, немецким рабочим, тоже перепадет кусок. Здесь, в Германии, видишь, как фашизм развратил сердца, и нелегко провести раздел между теми, кто околпачивал, и теми, кого околпачивали.
В шкапу седельщика — двенадцать немецких простынь и две украинские — «подарочек сына». Зачем ему понадобились эти две? Прочтите сентенции на стене. Здесь и «Порядок — твое богатство», и «Днем полезное дело, ночью приятный сон», и, наконец: «Лишнее никогда не помешает». Казалось, не помешают седельщику две краденые простыньки; а вышло наоборот: сына убили на Днестре, сам седельщик потерял и мастерскую, и кровать, и двенадцать немецких простынь…
Можно переставить часы, можно содрать дощечки «Гитлерштрассе», нельзя уничтожить улик, они на каждом шагу. Ведь рядом с перепуганными рабовладельцами мы повсюду видим сияющих рабов: их только что освободили. Сколько здесь французов, поляков, чехов, бельгийцев, голландцев! Сколько девушек с Украины, из Белоруссии, которые проплакали свои глаза! Чудом уцелевшие советские военнопленные. Мне рассказывал француз, военный врач: «Конечно, боши мучили и нас, но мы жили, как боги, по сравнению с русскими. Мы старались делиться с ними едой, а немцы за это отправляли нас в штрафной лагерь Грауденц, говоря: «Если вы помогаете большевикам, вы изменяете идее новой Европы». В русском лагере свирепствовал тиф. Каждое утро вывозили трупы. Немцы кричали: «Тащите и этих!» Я сам видел, как они клали с мертвыми живых, и живые стонали, и немцы живых закапывали…» Нет, переводом часовой стрелки дело о преступлениях Германии не закончится!