Война

— Они и маршируют по двое и вообще, говорят, всегда вместе держатся, и если в одного попадает пуля, то и его товарищ тоже обычно гибнет. Вот так вот.

И тут моя мать снова впадала в экстаз. Она словно пробуждалась от полузабытья.

— Осторожно, Селестина, — говорил ей моей отец, — смотри, куда ставишь ногу.

Он имел в виду натертую до блеска воском лестницу в этом образцовом доме.

— Настоящий музей... Сколько у вас красивых вещей, мадам... — не прекращала восхищаться моя мать.

Она дожидалась внизу перед столовой г-жу Ар-наш с тремя ее детьми. Мой отец опасался за мою мать, она ведь могла упасть прямо на виду у всех. После стольких хождений по лестницам ее хромота усилилась, не говоря уже о поезде и прогулках по городу. Думая о ее тощей уродской конечности, мой отец прямо весь перекашивался. Он не сомневался, что другие тоже успели ее рассмотреть у нее под юбками, пока она карабкалась наверх. А в облике этого Арнаша с его маленькими кошачьими усиками и вправду было что-то непристойное. Наверняка он тискал служанок. Мой отец и сам украдкой на них поглядывал, когда они разносили закуски. Бойкие двадцатилетние толстушки, довольно аппетитные. Всякий раз, когда они отправлялись на кухню за очередным блюдом, им приходилось подниматься на две ступеньки, и их икры слегка обнажались.

Мадмуазель Л’Эспинасс пришла с небольшим опозданием и с порога рассыпалась в извинениях. Ей не сразу удалось попасть на Большую площадь из-за прибывших накануне шотландцев, которым их генерал в торжественной обстановке вручал там знамя.

— Это было потрясающе! Видели бы вы этих мальчишек, мадам! Еще совсем дети, конечно, но сколько юношеской энергии, отваги и решительности! Не сомневаюсь, что такие способны свернуть горы, и они еще покажут этим нелюдям, мерзким ублюдочным бошам, где раки зимуют!

– О да, мадам, безусловно, в газетах пишут жуткие вещи об их жестокости. Это что-то совершенно немыслимое! Должен же кто-то их наконец остановить.

Что касается жестокости, то в присутствии нас с Каскадом они старались на эту тему особо не распространяться. Предпочитали не углубляться в то, о чем прочитали в газетах. Моя мать со своей стороны возлагала главную надежду на возможность обратиться с жалобой к кому-то очень могущественному и находящемуся на самом верху, дабы положить конец бесчинствам, которые творили немцы. Должен же был кто-то такой существовать, иначе и быть не могло. Мой отец на сей раз полностью с ней солидаризовался. Если немцы могли делать, что хотят, то этот мир не соответствовал тому, что они всегда про него думали, [он был построен на других принципах, им непонятных], а такого, по их мнению, даже представить себе было нельзя. Само собой, на военные преступления можно пожаловаться в вышестоящую инстанцию. А каждый на своем месте просто должен оставаться верен своему долгу, как это всю жизнь делал мой отец. И все. Мир, в котором нет способа остановить насилие и пытки, не укладывался у них в голове. Поэтому они его сразу отметали. Даже гипотетическая возможность, что он именно так в реальности и устроен, приводила их в неописуемый ужас. Они начинали лихорадочно поглощать закуски, всячески подбадривая друг друга, чтобы совместными усилиями отогнать от себя мысли о том, что с жестокостью немцев сделать ничего невозможно [24] .

24

В этом месте рукописи у Селина присутствует страница всего с несколькими фразами, которые, возможно, он просто забыл вычеркнуть, но теоретически они могут быть отнесены либо к концу этого параграфа, либо к началу описания застолья в доме г-на Арнаша: «Все тогда сочувственно поглядывали на Каскада и меня, а мы ничего не говорили. Ведь мы отмечали мою военную медаль. Мадам Арнаш без остановки сновала между кухней и столовой».

— Долго это не продлится. Достаточно было бы вмешательства американцев.

Мадмуазель Л’Эспинасс пребывала в некоторой растерянности, мы двое, Каскад и я, это видели, она не решалась возмущаться вместе со всеми. Она следила за нашей реакцией, но мы держались абсолютно почтительно. При том что все они изъяснялись на странном языке, по правде говоря, на напыщенном языке придурков.

Ну а самым прекрасным было то, что Анжела в конечном итоге все же явилась. Моя мать, естественно, не могла упустить такую возможность и сразу же похвалила ее за храбрость, далеко не все ведь решились бы приехать к своему мужу в столь опасную зону... а она еще и задержаться здесь может... если получит разрешение...

Анжела все время пялилась на мою медаль, ни на секунду не могла оторваться.

Я бы с удовольствием трахнул Анжелу, но сперва мне не мешало бы выспаться и почувствовать уверенность, что по крайней мере в ближайшие день-два со мной точно ничего не случится. На сон, конечно, медаль повлиять не могла, но я стал ощущать себя в чуть большей безопасности. Только вот был еще и Каскад.

Настал черед бараньего окорока. И тут мы на время обо всем забыли. Я трижды брал себе добавку. Мой отец тоже, как и г-н Арнаш, его жена дважды, Л’Эспинасс полтора. Моя мать, глядя, как я ем, ласково мне улыбалась.

— Ну вот, аппетит у всех не пропал хотя бы, — радостно поделилась она со всеми...

О моем ухе никто не говорил, оно, как и жестокость немцев, было из разряда вещей чересчур неприятных, раздражающих, да и вообще неправильных, которые совершенно не вписывались в концепцию возможности исправления любых изъянов этого мира. Я был слишком болен, а в то время еще и недостаточно образован, поэтому головой, где у меня к тому же постоянно гудело, всю гнусность цепляния моих предков за свои дебильные надежды я тогда до конца не осознавал, но я все равно чувствовал, как плохо на меня это действует, стоило мне пошевелиться, как на меня, словно набитый тонной дерьма спрут со скользкими липкими щупальцами, наваливалась их огромная оптимистическая идиотская беспросветная тупость, которую они постоянно с маниакальным упорством кое-как латали, вопреки очевидности, несмотря на все примеры беспредельного насилия, ужасы и кровавые свидетельства, буквально вопившие о себе в том числе и непосредственно за окном комнаты, где мы сидели и жрали, и в моей личной драме они отказывались видеть даже намек на какой-либо непоправимый урон или поражение, потому что признать их означало и самим хотя бы немного проникнуться отчаянием, которое люди иногда чувствуют в жизни, а они не желали ни в чем отчаиваться, игнорируя вообще все, включая войну, которая целыми батальонами маршировала прямо под окнами господина Арнаша и грохотала в небе артиллерийской канонадой, и ее отголоски сотрясали все стекла в доме. А вот моя рука постоянно находилась в центре их внимания. В руку я получил приятное, радующее глаз ранение, на которое можно было смотреть с оптимизмом. На ногу Каскада, кстати, тоже. Анжела ничего не говорила, она почти не накрасилась.

— Какая она все-таки милая, эта крошка, — доверительно сообщила мне моя мать после салата. [Неразборчивая фраза].

Они же не просто так собрались за столом. Не только отметить мою храбрость, тут нам всем, раненым бойцам, поднимали настроение.

Вот так, за едой, прошло добрых два часа. На десерт моих родителей зашел поздравить военный священник, каноник Презюр. Манера говорить у него была чрезвычайно мягкая, как у дамы. А кофе он пил так, словно каждый глоток наполнял его неземным блаженством. Держался он очень уверенно. Моя мать кивала в такт каждому его слову, и мой отец тоже. Они все одобряли. Это был глас небес.

— Помните, мой дорогой друг, и во времена ужасных напастей, какие Господь наш посылает, дабы испытать своих созданий, он все равно полон к ним безграничной жалости и бесконечно к ним милосерден. Их страдания — это его страдания, их слезы — это его слезы, их страхи — это его страхи...

Я постарался придать своему лицу как можно более тупое и раскаивающееся выражение, чтобы не отличаться от остальных и продемонстрировать одобрение слов кюре. Правда слышал я его очень плохо из-за своих шумов, которые образовали вокруг моей головы нечто вроде практически непроницаемого шлема из грохота. И вот сквозь этот свист, как сквозь стену, с тысячами отголосков до меня доносились его сочащиеся медом и желчью слова.

Моя мать так и застыла с приоткрытым ртом, настолько возвышенные вещи говорил этот кюре. Речь его лилась плавно, без единой запинки, сразу было видно, что для него рассуждать обо всех этих возвышенных материях было чем-то столь же привычным, как для моей матери — быть готовой к самопожертвованию, для меня — шум, а для моего отца — верность долгу. Тут мы снова все выпили коньяку, причем отборного, за мою военную медаль.

Каскад постоянно прикладывался к стакану Анжелы, не оставляя там вообще ни капли, чтобы ее позлить. Он высасывал все прямо у нее под носом. Его это веселило. Происходящее в столовой г-на Арнаша все больше напоминало некий танец, танец возвышенных эмоций. Все вокруг кружилось и двигалось туда-сюда под аккомпанемент моего шума. Даже опереться было не на что. Все были пьяны, абсолютно все. Г-н Арнаш снял свой галстук. Мы выпили еще кофе. Кюре больше уже никто не слушал. Только моя мать все еще кивала головой в такт движениям его губ, стараясь не пропустить ни одного возвышенного умозаключения по поводу опасностей войны и сверхъестественных благодеяний доброго Господа.

Каскад с Анжелой бурно препирались друг с другом. Я не все слышал, но кое-что до меня доносилось.

— Нет, я не пойду... — говорила она...— нет, не пойду...

Теперь уже она его злила. Он заранее мне сказал, что они туда непременно пойдут, ему нравилось трахать ее в сортире. Но она не пойдет. Ладно.

— Ну тогда я спою! — сказал он.

И поднялся со стула. Мой отец и то уже сильно побагровел. Войска шли, не останавливаясь, каскадом проносилась по улице, словно тяжелый ливень из металла, кавалерия, а следом, между эскадронами, артиллерия, раскачивается, упирается, трясется, одно эхо перекрывает другое. Мы уже успели к такому фону привыкнуть.