Война

В то же время он не жалел слов и всячески превозносил мою храбрость. Я и представить себе не мог, что во мне вдруг обнаружится столько храбрости. Хорошо бы еще знать, что это, но вряд ли он понимал, о чем говорит. В общем, он мне постоянно надоедал. И хотя творившийся вокруг бардак, казалось, вот-вот окончательно меня поглотит, словами не передать, до какой степени меня тогда плющило, послания отца все же сумели задеть меня за живое, и в первую очередь своим тоном. Даже за десять минут до смерти люди продолжают цепляться за дорогие их сердцу воспоминания. А в письмах моего отца присутствовала вся моя блядская юность, с которой я успел навечно попрощаться. Я расстался со всеми своими страхами, обидами и еще кучей всякого дерьма без малейшего сожаления, но все равно это было мое маленькое прошлое дрянного мальчишки, частью которого он все еще оставался, даже выводя на предназначенных для прочтения военной цензурой почтовых карточках свои тщательно выверенные витиеватые фразы.

А в своем тогдашнем состоянии, хотя бы прежде чем сдохнуть, я предпочел бы услышать музыку поживее, выдержанную в более подходящей моменту тональности. Хуже всего в бодяге, которую развел мой отец, было то, что музыка его фраз мне совершенно не нравилась. Будь я уже мертвецом и то бы наверняка встал, чтобы выплюнуть ему в рожу все его фразы. Свое мнение я бы и тогда не поменял. Да и сыграть в ящик не самое страшное, куда сложнее сохранить в душе поэзию до того, во всех этих мясорубках, соплях, мучениях, предшествующих финальной икоте. Продержаться до преклонных лет можно, сразу скажу, разве что имея кучу бабла. Л’Эспинасс потом приходила ночью меня приласкать, и я чуть было дважды не разрыдался в ее объятиях. Едва сдержался. И это тоже на совести моего отца с его карточками. Не хочу хвастаться, но обычно я не теряю самообладания даже наедине с собой.

Однако вам без сомнения не терпится узнать, что это за городок Пердю-сюр-ла-Лис. Прошло еще недели три, не меньше, прежде чем я окончательно встал на ноги, и меня выпустили на улицу. Поводов для беспокойства у меня по-прежнему хватало, но виду я не подавал. Даже с Бебером ничем не делился. Что-то мне подсказывало, что ему было не до меня. Л’Эспинасс оставалась, по сути, единственной моей поддержкой и опорой. Меконий ни на что не влиял, а она была богата и вложилась в этот полевой госпиталь.

Каждый день нас посещал кюре. Его сюда тянуло как муху на мед, но для него тут и вправду была лафа. Исповедям конца нет, а он от них прямо тащился. Чуть не лопался от счастья. Я тоже исповедовался, и следом за мной Бебер. Естественно, я не особо откровенничал, так, поговорили о том о сем. Я же не дебил.

Куда большую опасность представлял для меня Меконий, который так и не отказался от идеи извлечь мою пулю. Каждое утро он заглядывал мне в рот и ухо, используя оптические приборы разных размеров, и, похоже, ради достижения своей цели был готов на все.

— Придется пойти на определенный риск, Фердинанд, нам необходимо у вас это удалить... Если вы, конечно, хотите сохранить ухо... да и с головой возможны проблемы...

Приходилось прикидываться идиотом, отнекиваться, но так, чтобы не слишком его раздражать. Бебер, наблюдая за нашими препирательствами, едва не падал с койки от смеха. Мамуля Л’Эспинасс в целом была на моей стороне, но предпочитала не вмешиваться. Наша схватка с Меконием, похоже, действовала на нее возбуждающе. По вечерам она приходила и с подчеркнуто невозмутимым видом отлично мне дрочила. В сущности, только она способна была меня здесь защитить, хотя, по мнению Бебера, особо на нее рассчитывать мне не стоило. Кто бы сомневался. Тем не менее Л’Эспинасс, по слухам, вращалась в высших кругах генштаба и могла порекомендовать мне шестимесячный курс реабилитации, обычно ей никогда не отказывали.

Однако до развязки в этой драме было еще далеко. Однажды утром я увидел, как в палату заходит генерал с четырьмя нашивками [14] , а перед ним вышагивает не кто иная, как Л’Эспинасс. По выражению их физиономий я сразу понял, что надвигается беда.

Фердинанд, сказал я себе, вот враг, кровожадный и беспощадный, он явился вырвать твое сердце и забрать у тебя все... смотри, какая рожа у этого генерала, дашь ему палец, он тебе всю руку откусит, да он меня просто проглотит и не подавится, продолжал я вполголоса анализировать ситуацию сам с собой. А тут мне нет равных. В подобные мгновения я доверяю только своему инстинкту, и он еще ни разу меня не подводил. Ангелы могут завлекать меня к себе в рай, на ярмарку, к шансонеткам, в оперу, подсовывать мне изысканные десерты, музыкальные инструменты, да хоть шелковистую жопу.

14

Селин называет вошедшего генералом, однако четыре нашивки в то время носили командиры эскадрона или батальона, коменданты, что соответствует званию майора.

Я все четко осознаю, и стою на своем до конца, Монблан проще сдвинуть с места, чем меня. Когда имеешь дело с человеческой подлостью, следует полагаться исключительно на интуицию. Шутки в сторону. Необходимо взвесить все за и против. Забавно, да. Между тем этот хрен подходит к моей кровати. Присаживается и открывает свой до отказа набитый бумагами портфель. Бебер устраивается поудобнее в ожидании, как я буду выкручиваться. Л’Эспинасс мне его представляет...

— Комендант Рекюмель, военный советник 92-го армейского корпуса, пришел расспросить вас об обстоятельствах произошедшего с вами и вашим отрядом, Фердинанд. Вы же тогда попали в ловушку, помните, вы мне об этом рассказывали... После того как вражеские разведчики отследили ваше передвижение по дороге и на...

Она определенно старалась мне помочь, ну и ушлая же баба. Сходу вложила мне в руки оружие, можно сказать. А ебальник у этого Рекюмеля был не из тех, что располагают к доверительной беседе. Нет, я, конечно, насмотрелся в своей жизни на рожи вечно что-то вынюхивающих и расследующих чинуш, даже крысы озадачились бы прежде, чем в них вцепиться. Но комендант Рекюмель сразу их всех затмил. Во-первых, у него начисто отсутствовали щеки. На их месте зияли провалы, как у покойника, под натянутой покрытой щетиной тонкой просвечивающей насквозь желтой кожей. И, само собой, там, в глубине вакуума, не было ничего, кроме злобы. Взгляд глядевших на меня со дна этой пустоты глаз был настолько путающим, что все остальные детали невольно отходили на второй план. Жаждущий крови взгляд андалусского мавра. Волос нет, только сверкающая белизной лысина. И стоило мне его поближе рассмотреть, он даже еще и рта не успел открыть, как я снова сказал себе: Фердинанд, вот теперь ты попал, худшего и представить себе было нельзя. Ты имеешь дело с опаснейшим ублюдком, единственным и неповторимым в своем роде, всю французскую армию, наверное, пришлось прошерстить, чтобы такого отыскать, и, если ты дашь этому типу хоть малейшую зацепку, тебя расстреляют завтра же на рассвете.

Об этом постоянно нужно было помнить, слушая вопросы, которые он задавал. Он говорил по бумажке, но в целом я заметил, и это обнадеживало, что он совершенно не в теме. Буквально все было высосано из пальца. Будь у меня такая же бумажка, я бы мгновенно его опустил. Все, что он говорил, было откровенной лажей. Я видел, что он бредит, но без предварительной подготовки и бумажки мне было его так сразу не заткнуть. Наши бойцы бы над ним уржались. И он абсолютно не врубался в то, что случилось с отрядом Ле Дрельера. Но изо всех сил раздувал щеки и изображал понимание. Вот это и было в его поведении самым тупым. Того, что произошло, умом понять невозможно, особенно если у тебя озлобленная на весь мир жалкая душонка. Ты просто чувствуешь, и потом тебя накрывает. Так что и объяснять тут нечего. Я предоставил слово малышке Л’Эспинасс, которая обладала даром много говорить и ничего не сказать, совсем как мой отец. Он не решался ее прервать. Еще бы, у нее повсюду были связи, и она на многое могла повлиять, такой палец в рот не клади. Однако этот мрачный болван явился за моей шкурой. Он прямо так и ерзал на железном стуле от нетерпения, громко стуча по нему своей костлявой задницей, как кастаньетами. Но лучше бы он засунул себе в задницу свою бумажку с инструкциями, потому что слушать его было совершенно невыносимо. Его тупость меня уже окончательно достала. Он ничего не смыслил ни в манёвренной войне, ни в [вольной] кавалерии. Отправить бы его хотя бы на время к драгунам, чтобы те его хорошенько отпиздили. Может, тогда он начнет шевелить мозгами, сделает выводы и поймет, что к чему. Ведь в жизни главное — это уметь поймать волну, даже для убийцы.

— Вижу, капрал, вы не слишком утруждали себя чтением переданных вам приказов и даже не помните содержания ни одного из соответствующих посланий, которые, вне всякого сомнения, были вам отправлены. Одних только депеш я насчитал двенадцать. И все они отправлялись... после того, как вы покинули вокзал... вплоть до того момента, когда события стали развиваться настолько стремительно, что до конца отследить их теперь не представляется возможным, я имею в виду четыре дня, в течение которых ваш отряд в полном составе был накрыт артиллерией противника, осуществив перед этим продвижение вперед к франш-контийской ферме, расположенной в семистах метрах от реки... и все это после перегруппировки и многочисленных отклонений от маршрута, установленного вашим руководством, и вот эти отклонения, сразу хочу подчеркнуть, как раз и вызывают у меня массу вопросов, их масштаб, должен сказать, просто не укладывается у меня в голове, потому что вы тогда оказались в сорока двух километрах к северу от первоначального направления. Очень бы хотелось, чтобы вы еще раз напрягли свою память, так как вы теперь единственный выживший после этой гротескной эпопеи... Единственный выживший, который что-то соображает точнее, поскольку кавалерист Крюменуа из 2-го эскадрона, обнаруженный возле госпиталя в Монлюке, вот уже два месяца не в состоянии произнести ни слова.

Я решил последовать примеру Крюменуа. Молчать. Слишком уж велика была разделявшая нас пропасть. Начнем с того, что он изъяснялся почти так же витиевато, как мой отец. Что само по себе уже было показательно. Бебер давился от смеха на своей койке. В какой-то момент инквизитор обернулся и окинул его грозным взглядом, но нужного эффекта не достиг. Опишу, что было дальше... Я прикидывал про себя, пока он говорил, в чем именно он собирается меня в итоге обвинить? В дезертирстве с поля боя? В оставлении поста? В чем-то более серьезном...