Воющие псы одиночества

–  Проверяй, - Аля равнодушно пожала плечами.
– Ты можешь даже пойти вместе со мной и убедиться, что я иду в храм. Может быть, тебе после этого надоест блюсти мою нравственность,

Она демонстративно отвернулась к раковине и принялась мыть посуду, давая понять, что говорить больше не о чем. Дина еще немного посидела на кухне и ушла к себе.

Ближе к одиннадцати вечера Элеонора Николаевна начала собираться.

Достала, из шкафа единственную длинную юбку, купленную специально для посещения церкви в позапрошлом году, когда познакомилась с Инной Шустовой из соседнего дома. Свободная, из шелка с вискозой, темно-коричневая, с еле заметными бежевыми полосочками-штрихами - никогда подобная вещь не появилась бы в ее гардеробе, если бы не Инна. И в храм Аля ни за что не пошла бы, если бы не Инна, нуждающаяся в поддержке, а чаще просто в присутствии приятельницы. Элеонора Николаевна была твердой сторонницей внутренней честности в религиозных делах, глубоко верующей себя не считала и церковь не посещала, полагая, что Божьи заповеди можно и должно соблюдать и не будучи воцерковленным, а стоять на службе и делать вид, что идешь в ногу со временем, отменившим обязательный атеизм и введшим в моду показное православие, считала для себя неправильным. Однако ради соседки пришлось отступить от принципов.

В первый раз это случилось в позапрошлом году, на Пасху, когда Инна вдруг заговорила о том, что если Христос воскрес, то, может быть, и ее Танечка воскресла, и надо бы пойти если не на службу, то хотя бы на Крестный ход и помолиться о вознесшейся душе ее девочки.

–  Сходи, - согласилась тогда Элеонора.

–  А ты со мной пойдешь?
– робко и в то же время как-то настойчиво спросила Шустова.

Аля растерялась.

–  Не знаю. Я никогда не ходила.

–  Ну пожалуйста, Эленька, пойдем со мной, а? Мне одной так одиноко, так тоскливо…

Але казалось, что для общения с Богом компания не нужна, но отказать она не смогла, уж очень жаль ей было соседку, потерявшую дочь.

Она купила длинную юбку, ибо среди ее вещей не нашлось ничего подходящего для посещения церкви, юбки были слишком короткими, а в брюках, как ей сказали, нельзя. И в одиннадцать вечера они с Инной Шустовой пришли на Пасхальную службу. Сперва Але было не по себе, она даже перекреститься не смогла - не умела, привычки не было, просто стояла и думала о своем, изредка поглядывая на подругу - как она? Не плачет ли? Не нужно ли вывести ее, успокоить, накапать валокордина, который Элеонора Николаевна предусмотрительно захватила с собой вместе с реланиумом и какими-то спазмолитиками. В какой-то момент ей показалось, что Инна сейчас упадет в обморок: та сильно побледнела и покачнулась, и Аля подхватила ее под руку и прижала к себе. В храме было душно, и подруге могло стать плохо не от сердечной боли, а от недостатка кислорода. Но Инна устояла на ногах, только глубоко вздохнула и отерла лоб ладонью. Когда вышли на воздух, Инна отдышалась и вместе с хором неуверенно подпевала: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробе живот даровав».

–  Вот видишь, - прошептала она Элеоноре, прикрывая рукой от ветра пламя тоненькой церковной свечи, - так и говорится: тем, кто умер, он даровал жизнь. Как ты думаешь, это правда?

Элеонора Николаевна никак не думала, она была очень далека от религии, но в утешение подруге ответила:

–  Давай будем надеяться, что правда.

Они обошли вместе с Крестным ходом вокруг храма и снова вошли внутрь, чтобы простоять уже до окончания службы.

–  Знаешь, Эленька, а мне полегче стало, - сказала Шустова, когда они прощались во дворе перед тем, как разойтись.
– Правильно я сделала, что пошла. И тебе спасибо огромное за то, что ты была со мной. Мне в какой-то момент даже показалось, что Танечка со мной рядом шла вокруг церкви и пела, тихонечко так, тоненько. У нее голосок такой высокий был…

Она зарыдала так горестно, так горько, что у Элеоноры тоже слезы навернулись на глаза. Инна все не успокаивалась, рыдания становились громче и уже перешли в истерику, на них оглядывались немногочисленные жильцы стоящих вокруг двора домов, возвращающиеся со службы. Аля нащупала в кармане упаковку реланиума, выдавила две таблетки и буквально силой засунула подруге в рот. Усадила на скамейку и просидела с ней еще добрых минут сорок, пока та окончательно не успокоилась.

На следующий год Шустова снова предложила вместе пойти на Пасхальную службу. И хотя с гибели Тани прошло уже больше года и Инна стала заметно спокойнее, Элеонора Николаевна не рискнула, помня о той истерике, оставлять ее одну. Надела длинную юбку, покрыла голову шелковым длинным шарфом и пошла в храм. И в этом году пошла. А как откажешься? Какая-никакая, а традиция, да и голос у Инны, когда та звонила и приглашала пойти вместе, был таким испуганным, робким, словно ее собирались одну отправлять на муку мученическую.

Встретиться договорились во дворе без десяти одиннадцать, до церкви совсем близко, минут пять пешком. Когда Элеонора Николаевна вышла из подъезда, Шустова уже ждала её, сидела на той самой скамейке.

Аля машинально сунула руку в карман плаща, проверила таблетки - на месте, и маленькая плоская алюминиевая фляжка с водой тоже там, на всякий случай взяла, ведь иногда для того, чтобы успокоиться, достаточно просто сделать несколько глотков воды, и можно обойтись без лекарств.

–  Эленька!
– кинулась к ней Шустова.
– Здравствуй, родная. Ну что, идем?

–  Идем!

По дороге Инна поведала о визите людей «с Петровки» и передала их просьбу встретиться с семьей убитой несколько лет назад Кристины Лозинцевой.

–  Я не понимаю смысла, - осторожно, тщательно скрывая недовольство, ответила Элеонора.
– Ну, с вами все понятно, преступление не раскрыто, убийца не найден, работа до сих пор идет. Но у нас-то убийцу поймали и осудили, он пожизненное получил. Зачем им с нами встречаться? Ты хоть выяснила точно, чего они хотят?

–  Элечка, родненькая, мой Михаил устроил им такую безобразную сцену, что я уже почти ни о чем у них не спрашивала, от стыда готова была сгореть. Я только поняла, что это что-то по научной части, какой-то анализ, что-то с чем-то сравнивать будут… Ну прости, Элечка, я правда плохо слушала, пока они объясняли, мне так стыдно было за Михаила, что я уж на все вопросы готова была ответить, чтобы как-то сгладить… Ты сердишься?

–  Да нет, с чего мне сердиться?

–  Если ты против, я скажу, что вы не хотите с ними встречаться, и не дам ваш телефон. Мы так и договорились, что я сначала спрошу у тебя, а уж потом дам им знать. Может, тебе надо с Андреем посоветоваться?

–  Не надо. Позвони им завтра с утра и скажи - пусть приходят, только прямо завтра, в воскресенье. Андрей со Славиком по воскресеньям ездят в пейнтбол играть, их не будет. Я сама с этими милиционерами поговорю. А Андрюше лишние, переживания ни к чему, не нужно ему эту историю ворошить.

В церкви, во время службы, Элеонора Николаевна снова вернулась мыслями к собственным словам, сказанным Инне Шустовой. Дескать, Андрюше лишние переживания ни к чему. И от Динкиных странностей она пытается его оградить, так и не поговорила с ним, несмотря на совет матери, и от тяжелых воспоминаний, которые непременно вернутся во время разговора о Кристине и обстоятельствах ее смерти. Она - старшая сестра, которая хочет защитить своего младшего брата. А правильно ли это? Разве она спрашивала у Андрея, хочет ли он, чтобы его ограждали? Нет, не спрашивала. Потому что ответ знала сама: он этого не хочет. Только ужас-то весь в том, что он этого не понимает. Или не хочет понимать.

Он просто подсознательно стремится к тому, чтобы ему было плохо, вот и все. Он чувствует себя хорошо только тогда, когда ему плохо…

***

…Ее брат был прирожденной жертвой. Об этом твердила ему вся его жизнь с самого рождения, а потом, уже став взрослым, он сам выстраивал свою судьбу так, чтобы стать жертвой или чем-то жертвовать. Он мог существовать только так и никак иначе. Иначе - просто не получалось.

Один раз, всего один раз он попытался вырваться из порочного крута бесконечной жертвенности, и закончилось это тем, что пришлось принести очередную жертву, самую, наверное, серьезную за всю его жизнь.

Его мать была малолетней шалавой, оставшейся без родителей и выросшей с немощным сильно пьющим дедом. Ее крепеньким соблазнительным телом могли пользоваться все желающие, небесплатно, разумеется. Иногда давали деньги, иногда - водку, и по этой причине дед внучке никоим образом не препятствовал. Сама Надька не пила, у нее, несмотря на сомнительный образ жизни, в юные годы еще было стойкое отвращение к спиртному, и деньги она оставляла себе, а водку отдавала дедушке, чему тот был несказанно рад, ведь на пенсию не больно-то разгуляешься. Деньги Надька копила, копила старательно и трепетно, на пустяки не тратила, складывала бумажку к бумажке. Она хотела красивой жизни, а для красивой жизни нужны не копеечки, а настоящие деньги. Суммы.