Воздается по вере. Любовь сама находит нас. Книга вторая.

Потом начиналась утруска и утряска. Претендентов на места в общежитии каждый год выявлялось больше чем комнат, и тогда за счет установки дополнительных кроватей трехместные комнаты превращались в четырехместные, а пятиместные – в шестиместные. В этом году все опять повторилось. Один список с фамилиями уже сформированных комнат и другой, так называемый, плавающий. Ребят и девчонок из второго списка нужно, просто-напросто, воткнуть к уже определившимся.

Завтра с утра Кузьминична намеревалась закончить комплектовать комнаты, перейдя от теории к практике – собрать недостающие кровати и уже каждое «содружество» привязать к конкретной комнате. Наплыв студентов ожидался со дня на день. Сегодня к ней придет Татьяна. Впервые за все время знакомства они решили поужинать основательно, с выпивкой. Момент подобрался удачный. Вечером в общежитии никого нет, да и поводов предостаточно.

Татьяна пришла с небольшим опозданием откровенно расстроенная. Кузьминична забеспокоилась. Накрыли стол, сели. Комендантская комнатка небольшая, но уютная, сразу чувствуется, что здесь обитает хозяйственная женщина. На окошке – новые занавески, стол накрыт скатертью, мебель хоть и старая, но приличная. В одном углу небольшой шифоньер, в другом – канцелярский шкаф со стеклянными дверцами задрапированными под цвет дерева. На стене висело зеркало, помещенное в ажурную металлическую раму, под ним высокая тумбочка. Значительное место в комнате занимал необычный диван с круглыми валиками по бокам сиденья и непривычно высокой спинкой. Такие диваны можно было увидеть по телевизору, когда показывали обстановку дома зажиточного семейства начала двадцатого века.

Комната больше напоминала не кабинет чиновницы, а. скорее, жилую комнату одинокой чистоплотной женщины. Кузьминична, действительно, была уже давно не молодой и одинокой. О своей судьбе никогда не распространялась. Никто толком не знал о ней ничего конкретного. Она, безусловно, любила поговорить, однако, только не о себе. Поддерживала отношения, общалась со многими, при всем при том, в свою жизнь никого не пускала, держала на расстоянии.

Вот и Татьяну не стала приглашать к себе домой, позвала в комендантскую. Разлили по первой, выпили, закусили. Опять наполнили рюмки. Угощение самое обычное – отварная картошка, селедочка, колбаска, сырки плавленые «Дружба» да помидорчики с огурчиками. Завязался разговор ни к чему не обязывающий, о том, о сем. Кузьминична заметила подавленное состояние гостьи. До поры до времени в душу лезть не хотела, мудро полагая – захочет сама расскажет. После третьей Татьяну, наконец, прорвало.

– Горе у меня, Кузьминична, понимаешь, горе, – захмелев, обличала себя собеседница. – Даже не знаю, как дальше жить. Наделала делов, знаю . . . сама виновата . . . . Как теперь быть? Как, Кузьминична, как?

Хозяйка положила кусок вареной колбасы на черный кусок хлеба и сунула в руку Татьяны.

– Ты не сиди. Выпила – закуси, хорошо закуси. Про горе тебе скажу вот что: не видела ты еще, душа моя, горя. Не видела, а хлебнула бы, то словами разбрасываться не стала.

Гостья откусила от бутерброда приличный кусок и пережевывая, возразила:

– Ты же не знаешь.

– Не знаю, – согласилась та. – Только , милая, горе это когда ничего поправить нельзя. События ли вспять повернуть или человека воскресить. А когда исправить можно, тогда это не горе.

– А что?

– Забота. Просто забота. Неприятная, болезненная, но только забота.

– Про горе это ты хорошо сказала . . . – гостья громко икнула, встала и направилась к тумбочке, где стоял графин с водой и стакан. – Про заботу я не согласна.

Выпив воды, гостья вернулась на свое место. Кузьминична терпеливо ждала продолжения исповеди.

– Понимаешь, добрая женщина, я впервые в жизни влюбилась. Читала про любовь, в кино смотрела, верила, что она есть, только не переживала ее. А тут, в Томске, встретила. И где? На вокзале.

– Бывает . . . – согласилась добрая женщина.

– Прямо захватила меня эта любовь и понесла . . . .

– Бывает.

– Не могу я без него жить, понимаешь? – девушка уставилась не моргающим взглядом на пожилую женщину. – Все для него готова сделать, даже жизнь отдать.

– Ну, душа моя, с жизнью ты переборщила. Твоя жизнь тебе самой еще пригодится. Не торопись ее отдавать.

– Раз так рассуждаешь, значит, ты не любила, – заключила гостья.

– Почему? – Кузьминична наполнила рюмку себе и немножко брызнула Татьяне, полагая, что совсем обнести неудобно. – Любила, еще как любила. Давно это было, словно в прошлой жизни. Девчонкой семнадцатилетней влюбилась в парнишку из нашей деревни, а батя за него отдавать отказался. Мы с ним из дома сбежали. Батя поймал, высек и под замок посадил.

– А парнишка?

– Парнишку в армию забрали, отслужил. В деревню больше не вернулся. Потом я все же удачно сбежала в город. Устроилась на работу. Замуж вышла не по любви, больше из необходимости. Люди в спину шептали, что мол, больная или порченная. От этих разговоров и вышла за не любимого. В душе того парнишку любила, а жила с постылым. Наверно он чувствовал мое отношение, стал пить. От пьянки умер. Ухаживали за мной мужики, сожительствовала – грешна. Только замуж больше не хочу.

Кузьминишна выпила не чокаясь.

– А ты говоришь, что я про любовь не понимаю.

Татьяна вслед за женщиной опустошила свою рюмку и принялась активно закусывать. Быть может, у нее, наконец, разыгрался аппетит. Быть может, найдя понимание, успокоилась.

– Хорошо, когда тебя понимают, когда говоришь на одном языке, – выдавала она, пережевывая пищу. – А теперь хочу рассказать тебе о том самом горе, которое имела в виду.

Кузьминична внутренне напряглась, многолетний опыт общения с людьми, подсказывал ей, что дальше гостья заговорит о проблемах, для разрешения которых, она, в сущности, и пришла. Предчувствие не обмануло.

– Я, Кузьминична, в институт то не поступила. Баллов не хватило. Матери соврала сегодня по телефону, что поступила. Мать от счастья даже расплакалась. А я, на самом деле, говно! Обманула самого родного человека, – озлобленно каялась Татьяна.

– Обманула – это плохо. Матери не надо было. Она бы поняла.

– Ты думаешь, я испугалась? Нет. – Пьяная слеза покатилась по щеке. – Скажи я правду, она приказала бы ехать домой. Не подчинись, она сама приехала бы, нашла и с позором увезла. Ты мою мать не знаешь. Не женщина – отбойный молоток, сквозь стены пройдет.

– Зачем ты так про мать?

– Я правду говорю. Соврала, чтобы с Кешкой здесь остаться. На следующий год поступлю, поженимся. Вместе жить станем. Детей родим. Разве плохо?

– А как же мать?

– Когда все благополучно устроиться, я повинюсь. Пожурит немножко и успокоится. Правильно говорят – победителей не судят!

Хозяйка опять себе наполнила полную рюмку, Татьяне чуть плеснула.

– Неправильно ты думаешь, душа моя, никому еще обман в жизни счастья не приносил. Лучше повинись перед матерью, расскажи обо всем, она тоже баба. Поймет.

Гостья схватила рюмку, опрокинула содержимое в рот и смачно занюхала хлебом, как заядлый алкаш.

– Кузьминична, ты же мне только рассказывала, как твой батя, можно сказать, жизнь сломал своим запретом. Не дал за любимого выйти замуж. Как все наперекосяк пошло. Ты хочешь, чтобы у меня тоже жизнь сломалась?

Кузьминична никак не ожидала подобной реакции. Она рассказала свою историю совсем не для того, чтобы Татьяна проводила параллель между своими обстоятельствами и ее прошлым. Однако, фактически, получалось: запрет матери также сломает жизнь ее дочери. И несчастной придется пройти, ее, Кузьминичны, путем, которого она и врагу не пожелает.